Горицвет

— Скажите, Малиновский, — обратилась она, одаривая его лучами той самой меланхалично-пронзительной улыбки, которой, возможно, он ждал с прошлого лета, — а вы чем-нибудь командуете?

Поручик нашелся не сразу. Это был первый вопрос, заданный ему Жекки, и в том, как он был задан и как прозвучал, слышалось столько наивности и столько несказанного очарования, что поручик сначала просто захлебнулся от переполнившей его радости.

— Ппомилуйте, я… — он запнулся, но тут же, будто снова рассердившись на собственное малодушие, сказал громко и прямо, — Я командую взводом, Евгения Ппавловна.

— А-а, — потянула Жекки, прикидывая мысленно, сколько осталось времени до сближения с Сомнихиными, — а он у вас какой-нибудь особенный или обыкновенный? Или они, то есть взводы вообще… ну, как это… какие они бывают?

— Они ссамые обыкновенные, ппехотные, — сказал Малиновский, как будто пожалев, что ничего особенного о его взводе действительно сказать невозможно.

— И ваш взвод расквартируют у нас в городе?

— Нне знаю. — Поручик пожал плечами и с трепетом отметил, как мягко вздрогнули черные ресницы мадам Аболешевой, распахнув во всю сказочную глубину заполненные прозрачной влагой и играющие на свету, серо-стальные глаза. — Я бы хотел… то есть, я знаю, что ппереведут только две роты нашего ббатольона, а какие именно ппока не известно.

— А сколько их обычно бывает?

— Кого? — удивился Малиновский.

— Ну, этих ваших… рот.

Поручик не сумел удержаться от смеха. Елена Павловна невольно присоединились к нему. Жекки, хотя и не поняла, что такого смешного она сказала, заулыбалась скорее из солидарности. Засмеялись они как раз вовремя, потому что Сомнихины подошли уже совсем близко, и Елена Павловна с удовольствием отметила испуганно-подавленное выражение на желтом лице судьи, загодя повстречавшегося с Жекки глазами.

Лицо Елизаветы Антиповны, кроме несказанного удивления выражало праведный гнев. Как только до ее слуха донеслись взрывы совершенно недопустимого смеха, на смену возмущению пришло несколько менее возвышенное раздражение. Приблизившись к Сомнихиным, Жекки остановилась, заставив сделать то же самое и своих спутников, и с видом самой невинной беззаботности, обратилась прямо к председательше:

— Добрый день, Елизавета Антиповна. — И тут же, с радостью переводя взгляд на Сомнихина, прибавила: — Александр Алексеич, как я рада опять с вами встретиться.

По оттопыренным губам Александра Алексеевича пробежало что-то вроде судорожной улыбки, а подавленность на лице за секунду сменилась такой гримасой, которая возникает во время приступа зубной боли. Елизавета Антиповна, в первую секунду потерявшаяся от неслыханной наглости Жекки, взглянув на мужа, и застав как раз то самое мгновенное искажение его лицевых мускулов, нахмурила толстые прямые брови.

— Добрый день, — кое-как выдавила она из себя.

Сомнихин кивнул и, видимо, всей ноющей утробой чувствуя, что промедление для него может обернуться неминуемой гибелью, слегка приподняв шляпу, потянул жену прочь от опасной собеседницы. Елизавета Антиповна поняла его нетерпение, как поданный ей сигнал атаки на вновь обнаруженного неприятеля, и, не сводя с Жекки налившихся подозрительностью кошачьих глаз, обратилась к ней, имея в виду Малиновского:

— Я вижу, вы повстречали нашего общего знакомого?

— Ппоручик Малиновский, — бодро отозвался офицер.

— Что за церемонии, Дмитрий Юрьич, я прекрасно вас помню.

— Я ттоже очень рад, Елизавета Антиповна. Чудесная ппогода, не правда ли?

— Какими судьбами к нам? — не без усилия втиснулся Александр Алексеевич.

При вспышках воспоминаний, в которых судья видел себя, хмельным и безрассудным, сидящим в пляшущем, поющем и беснующемся кабаре Херувимова с девицей, выхваченной прямо из кордебалета, молоденький поручик, оказавшийся на Бульваре рядом со свидетельницей его счастливого позора, представился ему чем-то вроде злосчастной соломинки: бесполезно, а все-равно волей-неволей приходилось хвататься из последних сил.

— Ддолг службы — будто отрапортовал Малиновский.

— Вот как…

Дальше в разговоре между ними повторилось примерно все то же, что звучало в бседе поручика с Еленой Павловной, лишь поручик заикался куда реже и вообще чувствовал себя намного раскованней, чем накануне. Но ни Елена Павловна, ни тем более — Жекки, и не подумали о том, чтобы торопить окончания его незатейливого рассказа.

Главная задача по привлечению на свою сторону внимания гуляющей публики была достигнута. Все проходившие мимо или сидящие поодаль на садовых скамейках не могли не отметить того, с каким благодушным видом председатель судебной палаты разговаривает с мадам Аболешевой и ее друзьями. Зрелище такой беседы в деле, касающемся репутации, значило для каждого из тех, кто ее наблюдал, гораздо больше, нежели простой мимолетный жест вежливости. Во всяком случае, для тех, чье мнение в вопросе о безоговорочном осуждении или снисхождении к Жекки колебалось в ту или другую сторону, несомненно, должен был наступить некий перелом.

Для самой Жекки перелом произошел после того, как Малиновский закончил сообщение о переводе гарнизона в Инск. Сомнихин, для которого, разумеется, не прозвучало ничего нового, терпеливо выслушав поручика, снова как-то слишком навязчиво попробовал сдвинуть супругу с места.

Елизавета Антиповна, почти не слушала Малиновского. Неизменно переводя подозрительные глаза с мужа на Жекки и обратно, она явно не чувствовала никакого удовлетворения от своей наблюдательности. Ей было слишком ясно, что встреча с Жекки почему-то очень сильно напугала недавно прощенного ею мужа. Несказанно уязвленная этим, Елизавета Антиповна никак не могла решиться на какое-либо прямое выяснение этого происшествия.

Ощущение вблизи себя спокойной и чему-то радушно улыбающейся Жекки только подхлестывало ее мнительность. Елизавета Антиповна имела совершенно неопровержимые сведения на счет того, что Жекки была замечена на Вилке в сопровождении всем известного богача по фамилии Грег, приехавшего из Петербурга, и потому сильно о себе возомнившего. Следовательно, Жекки заслуживала осуждения всеми добропорядочными людьми города. К такому единодушному мнению пришли все дамы, недавно собиравшиеся в гостиной Александры Константиновны.

И, однако же, переводя взгляд с Жекки на мужа, Елизавета Антиповна начала сомневаться, будет ли такое осуждение благотворно для нее самой и для репутации ее собственной семьи, и без того непрочной. Как бы велико ни было ее предубеждение против Вилки и всего с нею связанного, еще большим предубеждением она страдала в отношении поступков Александра Алексеевича. Недавний скандал из-за его похождений стоил ей, по ее же признанию, двадцати лет жизни. Новой подобной истории она бы уже не пережила, особенно, если вспомнить, каким мучительным, долгим и трудным стало последнее примирение.

Недосказанность, торопливость и тот первый подавленный взгляд, который Елизавета Антиповна поймала на лице мужа при первом приближении к этой дерзкой девчонке, Аболешевой, убеждали ее — и тот, и другая имеют что-то общее, связывающее их. Тем самым относительный покой, недавно воцарившийся в ее душе, был снова разрушен, и она уже не могла вести себя так, словно ничего не случилось. Ее предыдущий опыт показал полную несостоятельность покорного выжидания. Поэтому теперь, почувствовав прежнюю, не забытую и так до конца и не отодвинутую угрозу, Елизавета Антиповна, обвела Жекки с головы до пят томным кошачьим взглядом и предложила, обращаясь исключительно к Жекки, но, имея в виду всех, кто ее окружал: