ГориславаПовести

Несколько дней Игольчиков отлеживался в бункере, сославшись на сильные боли в груди. Опухоль от укусов спадала. Страдалец проклинал судьбу, дектяревцев. Не было границ подлому людскому миру. Крисанф не хотел видеть замутненный исток зла, вытекающий из самого себя. Совесть, давно оброненную на ухабах жизни, значительной потерей не считал. И без нее вековать можно. Она не царица, требующая челобитья. Живали и неплохо живали Игольчиковы, не обременные честью, правдой, порядочностью. Водились и посейчас водятся кубышечные деньги. Они перетянут любую чашу весов. Скопидомство — выучка надежная, неоспоримая. Колхозная голодрань снова косится на зажиточный двор. Думали выжить из деревни поджогом пятистенника — хренушки! Поднялся новый дом, пустил бетонные корни.

Голова кишмя кишит ползучими думами. Встает перед глазами избитый дождями и снегом крест с могилки дураковатой Стеши. Возникает тявкающая собачонка. Сторожа озаряет догадка: созлодейничали сыны смолокура Гришаева. Их кобель надрывал пасть. Гады! Укараулили пьяного, спящего. Выродки врага народа. Погодите, и с вами рассчитаюсь. И вдруг молния в мозгу: могли ведь и в речку с яра сбросить. Так глупо угодить впросак!

Электрическая печка быстро прогревала воздух в подполице. В тишине бетонных стен Игольчикову постоянно слышалось навязчивое журчание воды. Она словно подтачивала серую твердь, искала лазейку. Бункер, наверно, разрезал водоносные жилы, разлучил струи. Они торопились слиться.

Давно воспаленную голову стали истязать кошмарные сны. Являлся загубленный доносом смолокур, четвертовал Крисанфа тяжелым ржавым тесаком. Из ран вместо крови летели опилки… Надвигались на спящего монолитные стены, плющили в стиральную доску. На грудь прыгали лохматые крысы величиной с собаку, разгрызали когтями грудь, добираясь до сердца. Его на месте не оказывалось: зияло дупло. Страшным было то, что сновидец не мог оборвать этот ад. Картины кошмаров просматривались до последнего кадра.

Через квадратную крышу подполицы Матрена Олеговна слышала вскрики, жуткие стоны. В избе она часто обрывала чертовщину сновидений, спускаться в бетонину не хотелось. Пусть продолжается пытка снов, бесы знают, кого мучить.

Бег времени угадывался по смене дней и ночей, по водополью и ледоставу, по севу и жатве. Апостолы Петр и Павел учились в городе, посылали родителям короткие весточки и постоянно просили денег. Коренные крестьяне уходили на пенсионный отдых. Колхозик год от года истекал силой. С отъездом сыновей в жизни Матрены Олеговны образовался глубокий провал. Свинарник теперь не призывал по утрам, не ошпаривал поросячьим визгом. Будильник не обрывал сладкий утренний сон. Завершилась долгая череда будней. Однако выход на пенсию отрады не принес. Подкатило тягостное ощущение близкой старости. Прожитая жизнь мерцала во мраке удаленных лет. Ее никогда не радовал личный мирок подворья, но по-прежнему занимала тайна солнца и вознесенных звезд. Душа не бунтовала против неизбежной разлуки с жизнью. Все так просто случалось с человеком: родился, пожил, помер.

Скованный немотой кладбищенский крест никому не поведает, каково умерцу в загробном пребывании… Оттрудилась, Матренушка, полеживай на постели в свое удовольствие. Дуроломили в колхозе, жилы рвали. К чему пришли? От долгов к долгам. От убытков к убыткам. Пели колхозному строю аллилуйю, скоро аминь пропоем. Невеселые думки накатываются при мытье полов, при уборке навоза. В сундуке залежались почти неношеные платья, кофты, юбки, пропитались нафталином. Мечтала съездить к морю Черному, муж-лукавец одну не пускал. Ехать вдвоем хозяйство не позволяло. На кого скотину, огородню оставишь? Могли бы подросшие апостолы заменить — отец не доверял им. Пуще всего пугался Крисанф дорожных расходов. Поедешь — плакала тысяча, она ведь рубль к рублю сбита. Копейка и то целковик бережет.

Пенсионеры старели вместе с деревней: неотвратимо надвигалась ее кончина. В сгоночное время наскоро сколоченный колхоз разваливался фанерной бутафорией. По личным дворам прошел бум сокращения скотины. Недолго тянулась для страны пора мясоеда. По северным землям рождалась в муках пресловутая кукуруза. Раскорчеванные под поля чистины затягивал кустарник, цепко опутывало мелколесье. Скотные дворы обветшали. У механической мастерской ржавела раскуроченная техника. Планово-убыточное хозяйство погрязло в долгах: из финансовой трясины не предвиделось вызволения.

Введение паспортной системы в селе открыло шлюзы. Сперва хлынули спецпереселенческие семьи: позвала насильно отнятая земля. Мужики, крепко битые по рукам злыми законами, разуверились в правде. Не однажды преданное крестьянство долго не очухается от унизительной расправы, да и очухается ли вообще?

Больно было видеть Матрене Олеговне всеобщий развал колхоза. Председатель ходил ощипанным индюком. Бригадир не дозовется гуляк-механизаторов. Дойки срывались. Скотину косил падеж. У ферм горы невывезенного навоза: выплодились крупные синие мухи, отсиживались под лопухами, в крапиве. Разбитая водопойная колода у конюшни довершала бедственную картину.

Порою жизнь казалась Матрене Олеговне сплошной бессмыслицей, простым отсчетом тягучих, безрадостных календарных дней. Подходили праздники. Крисанф вывешивал на углу избы флаг, втыкая древко в пришпандоренный отрезок узкой трубы. Красные числа давно утратили новизну. Не веселили бравурные марши, каскадно падающие из репродуктора. Неужели так уныло подействовало на крестьянку явное умерщвление деревни? Или вопленица поторопилась изнуряюще отскорбеть за всех умерцев, не оставив в душе маленького уголка для житейских радостей. Лицо затянуло паутиной морщин. Из провалов глазниц тускло отсвечивали зрачки. Время студило черные волосы, покрывая ранней изморозью седины.

Раньше спасала трудом затворница тайги — Дектяревка. Как было не скорбеть при виде обнищания колхоза. Оказалось, что завзятая стахановка осталась не в сказке — наяву у разбитого корыта. Много сменилось председателей, сулящих райское благоденствие. Из района, области побывала здесь тьма-тьмущая непахарей, несеятелей. Ретивые циркуляристы торопились с проверками, ревизиями. Заносили покопытно в отчеты весь скот, спешили отбомбиться политинформациями, лекциями и даже… поинтересоваться настроением колхозников. Стряпчие, творцы циркуляров, планов, инструкций заглядывали в свинарник. При Матрене Олеговне можно было по полу в лакированных туфлях пройти, каблучки не запачкать. Приезжие восторгались чистотой клеток, поросячьим уютом, упитанностью щетинистого поголовья.

Изнурила колхозная быль. Пожить бы спокойно в пенсионной сказке — не получается. Не выехать из старости на горячих вороных, не оставить позади репейные думы. Старик разгоняет тоску одной маркой вина под двумя кодовыми названиями — КВН и ГДР: Коньяк Выгнанный Ночью и Гоним Дома Родимую. Из подполицы Крисанф подпевает бурлакам: «Э-ээй, дуби-и-нушка, ухне-е-м». И сам с утра до вечера ухает. Жутко с ним стало Матрене Олеговне. Принимается выть, рыдать среди ночи, устрашать лешачьим хохотом.

— Смотайся в райцентр, проверься по психопатству.

— Цыть, Мотря! Ты есть моя лично-частная собственность, посему указы мужу не должна давать.

— Ты душу богу готовил, поспешил в услужение черту отдать. Завиноватили с отцом честных людей — вот и отрыгается. Парфен канул в безвестье. Ты винищем залился, страх тушишь. Не открывай подполицу — ядом сивушным прет. Возьму колун, расколочу аппарат.

— Цыть! За него деньги большие плачены. Змеевик из нержавейки. Зимник откроется, ко мне шофера зачастят, кэвээнчик покупать станут. Мой первач государственную водяру на лопатки кладет: дешевле и градуснее. Парни с трассы говорят: выпьем с устатку, утром ник-какого башколома. Вот так вот. А ты: аппарат порушу. Через него голимые денежки текут. Поживи-ка на пенсию.