Горит восток

Встречаясь с Порфирием, он каждый раз любезно раскланивался.

Порфирий проходил молча, никак не отзываясь на приветствия Лакричника. Он знал, что если заговорит с ним, то заговорит грубо.

Но однажды Лакричник вынудил-таки Порфирия па разговор.

Имею точные сведения, Порфирий Гаврилович, что многоуважаемая ваша супруга Елизавета Ильинична пишет письма в дом господина Василева, — сказал оп, задержав Порфирия возле багажной кладовой.

Это правда? — недоверчиво спросил Порфирий.

Отвечаю честью за точность слов своих, — прижимая забрызганную известью ладонь к своему сердцу, заявил Лакричник. — Осведомлен об этом от Арефия Павловича, дворника господина Василева.

Ты врешь! — не сдержавшись, крикнул Порфирий. Он знал от Лебедева, что Лиза уже освобождена. — Пишет Василеву? Она бы тогда приехала домой. Где же она?

Тонкая улыбка скользнула по губам Лакричника.

Об этом вам, Порфирий Гаврилович, как супругу, должно быть лучше ведомо. Ласковый семейный очаг привлекает к себе, невзирая на преграды и расстояния…

Уйди, Лакричник! — гневно сказал Порфирий. — Если соврал, запомни: не прощу.

Еще раз честью своей заверяю, Порфирий Гаврилович. В подтверждение слов моих можете сами спросить Арефия Павловича или Елену Александровну, ей Арефием Павловичем были переданы письма супруги вашей.

Разговор этот был в самом начале весны, когда только стаял зимний снег и мокрые доски деревянной платформы еще словно дымились под теплыми лучами солнца. Порфирий в тот же день пошел к Василеву, вызвал Арефия. Дворник подтвердил слова Лакричника. Да, какое-то письмо приносили, Арефий сам принимал его от почтальона, передал Елене Александровне, она тут же распечатала, прочла и рассердилась: еще не хватало — каторжницы писать им начали! И помянула, что письмо от Клавдеиной дочки Елизаветы. А что в нем было написано и где оно теперь, Арефий не знает. Не хотелось Порфирию встречаться с женой Василева, ему еще памятен был разговор с ней, когда он пришел с Джуглыма. Но неодолимое желание узнать, где письмо Лизы и что в нем написано, заставило его забыть обо всем. Елена Александровна вышла на ту же веранду, с какой говорила с Порфирием первый раз. Она сразу узнала его и повернулась, чтобы уйти.

У вас письмо от жены моей? Отдайте мне его, — поспешно сказал Порфирий, никак не называя Елену Александровну. Язык не поворачивался, чтобы выговорить «барыня».

Та через плечо с презрением посмотрела на Порфирия.

Стану я еще беречь письма преступниц всяких! Наглость какая: писать Ивану Максимовичу!

Да где же письмо? — выкрикнул Порфирий.

Не знаю, — с раздражением ответила Елена Александровна, — выбросила куда-нибудь.

Адрес ее в письме был написан? — Порфирий большим усилием заставил себя спокойно выговорить эти слова.

Ах, разве я помню! Не интересовало это меня.

Она ушла в дом. После того Порфирий много раз приходил к Арефию, спрашивал: не нашлось ли то письмо и не было ли новых? Дворник только отрицательно качал головой.

Нечем порадовать тебя, Коронотов.

Так прошла и вся весна с зелеными разливами на полях и в лесах, и все лето с грозами и шумными ливнями, и вот уже кончается желтая осень, и небо становится не голубым, а серым, — но Лизы все нет как нет. Каждый приходящий с востока поезд Порфирий окидывал жадным взглядом. С поезда обычно сходило много людей, но Лизы среди них не было. Возвращаясь домой, Порфирий прежде всего спрашивал Клавдею: «Не приехала?» — и нервно пощипывал усы. Все больше начинала укрепляться тягостная уверенность: Лиза в дом свой не хочет вернуться. Да и где же у нее дом? Тот, что ли, был дом, из которого ушел сам Порфирий?

А Клавдея твердила: «Рано ли, поздно ли, а приедет она».

Но Лизы все не было…

Разная бывает тоска ожидания: когда ждут и надеются и когда ждут и не надеются. Тяжелее всего ждать не надеясь. Тогда бы лучше и вовсе не ждать. Но разве это от воли человека зависит? Разве в силах он не глядеть на дорогу? Почему так легко оттолкнуть человека и почему так трудно снова вернуть его? А сделал это — так жди, смотри на дорогу, хоть и не веришь. А все же смотри, — может быть, и вернется…

Каждый почтовый поезд на восток увозил из Шиверска посылки — маленькие ящички, обшитые белым полотном с надписью, сделанной чернильным карандашом: «В действующую армию». Посылки были нетяжелы. Порфирий набирал их под мышку по нескольку штук и потом укладывал на плоский настил багажной тележки. Он знал и тех, кто постоянно отправляет эти посылки, чей под чертой внизу подписан обратный адрес: Груня Мезенцева, Наталья Букреева, Домна Темных, Анна Юрина… Много их. Порфирий знал, что и в посылки вложено: теплые варежки, шерстяные носки, вышитые на память кисеты, носовые платочки, табак и какое-нибудь домашнее сухое печенье. Им не накормишь солдата, пусть на чужбине он хотя вспомнит о доме.

Поезда с востока привозили грузные ящики, окованные полосками железа и увязанные толстой проволокой. Порфирий был очень силен, но он шатался, когда ему из багажного вагона надвигали на плечи такой ящик. Что в них, в этих ящиках, было, Порфирий угадать не мог. Почти на каждой стороне ящиков стояли четкие крупные надписи: «Осторожно! Не бросать!» Кому они адресованы, Порфирий тоже знал: Маннбергу от барона Бильдерлинга, Кирееву от Киреева. Маннбергу приходили самые большие и самые тяжелые ящики. Киреев вначале получал вовсе маленькие посылки, может быть, такие, какие в действующую армию посылала Груня Мезенцева, потом и у него пошли ящики поувесистее и побольше. Порфирий зло кривил губы: скоро утрет нос этот Киреев барону Бильдер-лингу!

И он действительно утер.

Прибыл поезд с востока. Как всегда, Порфирий подкатил к багажному вагону свою тележку. От него приняли посылки и брезентовые мешки с почтой. А потом багажный раздатчик, уже знакомый Порфирию, весело крикнул:

Ну-ка теперь ты подставляй свою горбушку. Выдержит? Нет?

И вдвоем они пододвинули огромный ящик.

— Маннбергу? — привычно спросил Порфирий. Багажный раздатчик глянул на адрес.

Нет, Кирееву, — сказал он. — И тоже от Киреева.

Ага, — усмехнувшись, отозвался Порфирий, хотя углами своими ящик сразу больно врезался ему в плечи.

Пошатываясь, он понес ящик к тележке. Весовщик его поторапливал:

Айда скорее! Отвезешь — мне надо поезд еще проводить.

От натуги глаза Порфирия налились кровью. Он шел осторожно, боясь уронить ящик и боясь им свернуть себе шею. Надвигались сумерки. С серого, пасмурного неба падали первые снежинки. По платформе, сталкиваясь, сновали люди. Тут были и пассажиры с поезда, и торговки с корзинами, наполненными снедью, и праздная молодежь, пришедшая погулять, позубоскалить возле поезда. Все это плыло перед Порфирием как в тумане. Опустив ящик на тележку и дрожащей рукой стирая со лба испарину, он выпрямился. И тут перед его мутным взглядом, исчезая в толпе, вдруг промелькнула… Лиза. Ему показалось, что она сошла с подножки вагона и направилась в зал ожидания для пассажиров третьего класса. Порфирий торопливо протер глаза, бросился вперед — нет, все незнакомые лица! Его сердито окликнул весовщик:

Куда тебя понесло? Забирай остальную почту — и едем.

Порфирий сбрасывал на тележку мешки, мелкие ящики, а сам все шарил глазами по платформе. Лиза?.. Неужели она? Или пет?

Он покатил тележку к багажной кладовой, оглядываясь все время через плечо. И опять ему показалось, в толпе мелькнула Лиза. Теперь она шла вдоль платформы. Конечно, это она! В какой-то старенькой серой курмушке, повязанная платком, и с маленьким узелком в руке… Едва втолкнув тележку в кладовую, Порфирий выбежал на платформу. Весовщик вслед ему прокричал ругательство. Поезду дали второй звонок. Расталкивая локтями пассажиров, сразу заспешивших к вагонам, Порфирий пробежал вдоль всего состава. Нет Лизы… Он побежал обратно. Зацепил какую-то торговку и вышиб у нее из рук корзину. Она запричитала, подбирая рассыпавшиеся по платформе яйца, сдобные пышки, соленые огурцы. Кругом весело засмеялись. Кто-то выкрикнул: