Горит восток

Не задушить бы?

— Не задушишь. Только не жми, как деревяшку. Еще никогда в жизни не было так хорошо Порфирию,

как сейчас. Он и сам не понимал — отчего это? То ли потому, что он идет открытой, светлой дорогой в лучах нежаркого закатного солнца, уже касающегося нижним краем далеких горных хребтов, и над землей стелются густые, вкусные запахи цветущего хлеба? То ли потому, что on идет домой и дом совсем-совсем близок? То ли потому, что рядом с ним, бок о бок, идет молодая красивая женщина, которая не побоялась его, а доверила ему взять на руки самое для нее дорогое?

И это идет с ним рядом чужая! А если бы Лиза? И на руках^ свой…

До самого сворота, где дороги разошлись, одна — к деревне Рубахиной, другая — к Шиверску, Порфирий больше ничего не спросил и на вопросы Дарьи не отзывался. Он словно оглох. Шел так быстро, что Дарья едва за ним поспевала.

У сворота они попрощались. Порфирий нехотя отдал ребенка Дарье.

Случится в Рубахиной быть — заходи. — Дарья так и не разгадала этого непонятного человека. Ей жаль было его: видно, что много страдал. — Заходи, не обегай мимо, Порфирий Гаврилович.

Никогда и никто так сердечно не приглашал его.

Приду, — твердо сказал Порфирий. — Будем дружить с тобой. Сильный я, я тебе помогу. С женой… вместе… придем к тебе.

Приходите. От меня женке твоей кланяйся.

Ладно… — И еще что-то надо было сказать ему. Порфирий потер ладонью волосатую щеку. — Тебе, Дарья… спасибо.

За что?

Порфирий не ответил, махнул рукой и тотчас скрылся в густых кустарниках, стоящих обочь дороги, ведущей к Шиверску.

Над еланями стлались густые сумерки.

11

«…И сказал чародей:

— Говори. Ответил юноша:

Глаз мой видит правильно, и рука моя движется согласно моим желаниям. Я ваяю, старче, фигуры человеческие. И когда я работаю, я забываю о хлебе и постель моя остается несмятой. Я страдаю, старче; я хочу, чтобы человек, изваянный мною, не был мертвым, я хочу, чтобы жизнь источалась из мертвого камня. И желания мои сбываются, я прозреваю жизнь. Но когда, старче, я опускаю резец в последний раз и говорю себе: «Кончил. Больше ничего нельзя ни отнять, ни прибавить», — труд мой превращается в бесформенный камень. И я не вижу в нем жизни. Только камень.

Так во всем: в резьбе, в живописи. Я скажу: «Закончено», — и весь мой труд обращается в хаос. Научи, старче: что мне делать?

Нахмурился чародей, спросил:

Что ты ищешь в искусстве, юноша? Не славы ли?

Нет, старче, не славы. Не потому творю, что могу творить, а потому творю, что не могу не творить.

И снова спросил чародей:

Хорошо ли подумал ты, юноша, о том, что ты сказал?

И повторил юноша:

Не ищу славы. Стал говорить чародей:

Вот. Картины твои прекрасны. Статуи, изваянные тобой, достойны служить украшением царских дворцов. Твоей резьбой выложены алтари в храмах. Нет в мире художника искуснее тебя. В доме твоем изобилие. Богатства неисчислимы. Слуги исполняют каждое твое желание. Дочь властительного монарха — твоя жена. Хочешь ли ты этого?

Юноша молчал. Продолжал говорить чародей:

Мастерская у тебя светлая и просторная. Резцом коснешься камня — и мечта твоя исполнена. Ты не трудишься — сила твоего желания заменяет труд. Что я тебе сказал — в моей власти. Хочешь ли ты этого?

И юноша ответил:

Я этого не хочу. Чародей говорил:

Чело твое увито листьями лавра. Жизнь твоя — триумфальное шествие. Ты забудешь бессонные ночи. Имя твое не умрет тысячу лет.

И юноша опять повторил:

Я этого не хочу.

Чего же ты хочешь?

Я хочу, чтобы произведения мои создавались великим трудом. Труд — это радость, а я не хочу лишаться радости. Пусть мастерская моя будет тесна и убога, пусть и в доме моем не будет даже огня, чтобы приготовить пищу. Пусть будет хуже того, как я сказал. Я хочу, чтобы не имя мое, а мои произведения жили тысячу лет. Вот чего я хочу.

Попик чародей:

В этом мои чары бессильны. Но юноша простер руки к нему:

Старче, не волшебства твоего прошу. Прошу твоей мудрости.

Промолвил чародей:

Только правда бессмертна, — и хотел покинуть юношу.

Но тот ухватился за полы его одежды и неотступно молил:

Старче, повтори! Боюсь ошибиться в словах твоих… Засмеялся чародей:

Упрямый юноша! Ты жаждешь бессмертия для своих творений? Так знай, что бессмертна только сама жизнь. А жизнь — это великая правда. Постигни правду жизни — и творения твои не умрут. Иди и твори — и помни: по-прежнему всякая ложь, созданная руками твоими, будет обращаться в ничто, едва ты скажешь: «Закончил».

И, опечаленный, оставил чародея юноша и вернулся в свою мастерскую. Было ему тяжело, ибо он не знал, где и как искать правду жизни.

Он обошел свою мастерскую и не увидел ничего достойного внимания. Валялись иссеченные резцом камни, изуродованные доски красного дерева и замазанное красками полотно.

И ночь для него была беспокойной.

Наутро же к нему постучался царский гонец.

Юный художник, — сказал гонец, — мой повелитель хочет иметь картину, в которой было бы отражено все его славное царствование. Картину, в которой была бы показана суть жизни его земли. Можешь ты это сделать, художник?

И юноша ответил:

Могу.

Ему представилось все, что он напишет в картине. И он

сказал:

На полотне я напишу лучшие деяния государевы, а рамку украшу тончайшей резьбой. И на рамке изображу суть жизни земли государевой.

Мой повелитель согласен, — ответил гонец. — Если хочешь, осмотри дворец, царские земли и жизнь царской земли. Корабли, быстрые кони повезут тебя, куда ты захочешь. И вот на все тебе десять лет сроку. Говори: что тебе еще надо?

Нет! — воскликнул юноша. — Мне ничего не надо. Мой резец отточен, и кисть моя размята. Я уже вижу всю картину свою. Оставь мой дом скорей, и я возьмусь за работу.

Когда же минуло десять лет, полотно было готово, а к работе над рамой художник еще не приступил.

И дал царь художнику еще десять лет сроку.

Так прошло новых десять лет, и рама была украшена дивной резьбой, но побоялся художник сказать: «Больше ничего не могу ни отнять, ни прибавить». И разрешил ему царь еще десять лет работать над рамой.

Когда истек и этот срок, художник понял, что теперь он больше ничего ни отнять, ни прибавить не может. А виски художника уже серебрились сединой, и в мастерской его было по-прежнему тесно и неуютно. Но радость наполняла его сердце, ибо он знал, что работа его была совершенной.