Горизонты исторической нарратологии

б) фронтальность – отграниченность (наличие начала и конца) рассказываемого отрезка жизни, который при изложении в свою очередь членится на эпизоды и еще более дробные фрагменты. Стирая границы между эпизодами, повествуемое событие можно свести к одному эпизоду более обширного события, но при устранении эпизодизации исчезает и событийность излагаемых фактов. Свойство фрактальности составляет принципиальную особенность нарративного текста, свидетельствующего о значимости рассказываемого и его нерастворимости в потоке бытия;

в) интенциональность – неотделимость события от сознания, поскольку, согласно парадоксальной мысли М.М. Бахтина, «главное действующее лицо события – свидетель и судия», в сознании которого актуализируется смыслосообразность происшедшего. Этим сознанием и устанавливается мера сингулярно-фрактальной выделенности происшествия, достаточная для обретения им статуса события.

Любое состояние бытия может приобрести статус факта, если будет зафиксировано и тем самым условно вычленено из процесса. Состояние является субстратом факта: без наличного, наблюдаемого состояния чего-либо присутствующего в мире не может быть и факта. Но собственно о «факте» нет возможности говорить или мыслить без фиксирующего это состояние текста.

Процессуальная цепь бытия онтологически континуальна. Дискретные факты в ней обнаруживаются только вследствие вмешательства языка, текстопорождающей деятельности, дискурсии. Без дискурсивной артикуляции (текстуального освоения сознанием) «фактов» в человеческом смысле слова не существует. Факт есть не что иное, как референтная функция дискурса – высказывания о нем.

При этом одно и то же происшествие, привычное для одного сознания (взрослого, например), может предстать беспрецедентным и потрясающим для другого сознания (детского). То, что не имеет начала и конца, не является событием, но любое происшествие, если не причинно-следственными, то хотя бы временными отношениями, неразрывно связано со всеми предыдущими и всеми последующими происшествиями. Чтобы рассказать о событии, необходимо положить ему начало и конец, придать ему фрактальность, разворачивая в цепь эпизодов или хотя бы в сценарную цепочку кадров ментального видения. Любое рассказывание – это ментальный акт ценностной природы.

Бахтин мыслил категорию события этимологически: как событие, взаимодействие, встречу двух реальностей. При этом, по крайней мере, одна из этих реальностей – ментальная реальность человеческого сознания. «Точка встречи предмета и сознания», которая «стояла в центре внимания» Бахтина справедливо мыслится его комментатором как «один из наиболее значимых» аспектов современной нарратологии [23] .

«С появлением сознания в мире, – писал Бахтин, – событие бытия […] становится совершенно другим, потому что на сцену земного бытия выходит новое и главное действующее лицо события – свидетель и судия. И солнце, оставаясь физически тем же самым, стало другим, потому что стало осознаваться […] отразилось в сознании другого (свидетеля и судии): этим оно в корне изменилось, обогатилось, преобразилось» [6, 396].

23

Гоготишвили Л.А. Непрямое говорение. М.: Языки славаянских культур, 2006. С. 261.

Бахтинское «событие» интенционально, его событийный статус зависит от ценностной направленности (интенции) сознания, которая «не может изменить бытие, так сказать, материально […] она может изменить только смысл бытия (признать, оправдать и т. п.), это – свобода свидетеля и судии. Она выражается в слове. Истина, правда присущи не самому бытию, а только бытию познанному и изреченному» [6, 396–397, выделено Бахтиным – В.Т.].

В этих положениях, в сущности говоря, сформулирована философская база нарратологии. Подобно истине событийность также не является «натуральным» качеством происходящего вокруг нас. Возникновение или исчезновение материков на планете Земля – столь же естественные процессы, как замерзание или таяние льда при соответствующей температуре. Но рассказ об этих процессах в учебнике (с присвоением древнейшим материкам собственных имен) представляет их нам как доисторические события.

Специфика нарративного дискурса – в отличие от стенограммы или лапидарной хроники – состоит именно в том, что он наделяет факт или некоторую совокупность фактов статусом событйности. Никакой природный катаклизм или социальный казус вне соотнесенности с нарративной интенцией (повествовательной установкой) сознания пока еще не является событием. Чтобы стать таковым, ему необходимо обрести статус не только зафиксированного, но и смыслосообразного факта.

Иначе говоря, событием является факт, обладающий собственным значением в меру того, насколько и в какую сторону он отличается от всех прочих, не реализовавшихся в данный момент возможностей. В силу своей смыслосообразности событие, так сказать, внутренне (имманентно) адресовано некоторой потенциально возможной ментальности, способной осмыслить его, по выражению Луиса Минка, как «интеллигибельную конфигурацию отношений» [24] .

24

Mink L.O. Philosophikal Analisis and Historical Understanding // Review of Metaphisics. Vol. 20, 1968. P. 688.

Эта скрытая адресованность события вытекает из его неизбежной текстуальной оформленности (хотя бы внутренней речью «свидетеля и судии»). А всякий текст – если не эксплицитно, то, по крайней мере, имплицитно – аксиологичен, он вольно или невольно манифестирует некую систему ценностей. Для событийного статуса излагаемых фактов это принципиально, поскольку, как отмечает В. Шмид, «изменения, являющиеся тривиальными по внутритекстовой аксиологии, события не основывают» [25] .

25

Шмид В. Проза как поэзия. СПб., 1998. С. 268.

Событийность являет собой социокультурный феномен человеческой жизни, а именно: особый (нарративный) способ отношения человеческого сознания к бытию – способ, альтернативный процессуальности (в частности, ритуальности). Событие – это нарративный статус некоторого отрезка жизни в нашем опыте. Ибо без нарративной (сингулярно-фрактальной) оформленности со стороны сознания, созерцая непрерывный поток происходящего вокруг нас, ни о каких событиях невозможно помыслить.

Можно сказать, что событие есть «со-бытие» (онтологическое сопряжение) того, что происходит, и того, кто свидетельствует об этом. И притом свидетельствует для кого-то: рассказывать самому себе невозможно. Готовясь рассказать нечто, мы начинаем мысленно «просматривать» референтную сторону своего будущего сообщения, но в этом просматривании уже неизбежно будет присутствовать воображаемый или просто потенциальный адресат.

Поэтому интенцинальность события отнюдь не означает его субъективности. Смысл интерсубъективен. Он не есть субъективная значимость, навязанная факту, «смысл всегда отвечает на какие-то вопросы. То, что ни на что не отвечает, представляется нам бессмысленным» [26] . Поэтому смысл для своей актуализации нуждается в вопрошающем, он реализуется только в присутствии субъекта. Со стороны же субъекта, говоря словами Бахтина, «имеет место приобщение» к событию как «ценностно-смысловому моменту» бытия [27] . Наррация и есть активно-коммуникативное (текстопорождающее) приобщение к излагаемому референтному событию – приобщение в форме «нарративного понимания» (Рикёр).

26

Бахтин М.М. Эстетитка словесного творчества. М., 1979. С. 350.

27

Там же. С. 369.

Природа события, стало быть, не объективна и не субъективна, она – интерсубъективна. Это означает: то, что мы именуем «событием», имеет смысл (квант событийного опыта), который одно человеческое сознание может раскрыть другому сознанию. «Концепция нарративности как событийности» (Шмид) состоит в том, что социокультурную значимость речевых практик рассказывания определяет ценностный акт наделения чего-либо происходящего нарративным статусом события.

Так, в «Даме с собачкой» А.П. Чехова супружеская измена для Гурова не событийна, поскольку совершалась им неоднократно, сформировав основательный опыт адюльтерных отношений, позволяющий ему классифицировать женщин. Тогда как Анна Сергеевна к тому, что произошло, отнеслась как-то особенно, очень серьезно. В ее кругозоре с ней произошло нечто непоправимо событийное: …и вот я стала пошлой, дрянной женщиной, которую всякий может презирать. Повествователь же в этой ситуации поначалу остается нейтральным свидетелем разности двух встретившихся кругозоров.

Однако в Москве Гурову открывается уникальность его встречи с Анной Сергеевной. На основании прошлого опыта он ожидал, что она покроется в памяти туманом и только изредка будет сниться с трогательной улыбкой. Но Анна Сергеевна не снилась ему, а шла за ним всюду, как тень […] Закрывши глаза, он видел ее как живую, и она казалась красивее, моложе, нежнее, чем была; и сам он казался себе лучше, чем был тогда, в Ялте.

В последних словах интенциональность повествователя едва ощутимо, но несомненно активизируется: это уже не только «свидетель», но и «судия», поскольку поле его сознания шире, он соотносит прошлого и настоящего Гурова так, как это невозможно изнутри сознания самого героя.