Горизонты. Повесть о Станиславе Косиоре

— А вы продолжайте свое чтение, наверно, у вас там что-нибудь интересное. И вам ведь все равно ночь не спать.

Женщина улыбнулась и достала потрепанную книжку из ящика. Это была брошюра «Мать и дитя», что-то о гигиене.

— Это интересно? — несколько растерянно спросил Евгений.

Она опять засмеялась:

— Для меня — да, — и доверительно сказала: — У нас в городе очень плохо с детскими яслями.

— Мало их?

— Что вы! И те, какие есть, пустуют. Нет доверия яслям, детишки в них болеют без конца. Понабрали девок, которые из деревни поубегали.

— Чего же поубегали?

— Да кто как! Одни за женихами, других отцы в город отправили, боятся раскулачивания. Еще загонят куда, так уж лучше пусть в городе пеленки стирает.

— Что ж, это все кулацкие дочки?

— Да нет, — она перешла на украинский язык. — Хиба ж тильки куркули трясуться? Вон у нас нянечка Оксана из села, так у батька десять га земли и сроду батраков не було. И корова одна. А вот невзлюбил его председатель ихний и все грозится: «Раскулачим». Приехал на село уполномоченный та казав: «Хто тягне сторону куркуля, той и сам куркуль». А батько Оксаны — тот любит выпить, и ему все равно — хоть и с куркулем выпьет. От дивка з села в город и подалась!

«И тут Кучерявый», — подумал Евгений.

Разговорчивая дежурная вдруг спохватилась:

— Так ведь вы в ресторан торкались? Я вам сейчас устрою.

— Ну, устройте, — согласился Евгений, — только там ведь все закрыто?

— Да нет. Для вас все, что нужно, оставлено. Только Настя дверь прикрыла, а то тут один хлопец спокою не дает. Все наведывается: «Когда начальство из Харькова приедет?»

— Где же тот хлопец? — удивился Евгений.

— Та, мабуть, на крыльце задремал да пропустил вас.

Идя за дежурной, Евгений сказал:

— Покличьте этого хлопца, пусть зайдет сюда.

Дежурная сдала его с рук на руки толстухе Насте, которая молниеносно спроворила яичницу с колбасой, и, когда она ее поставила перед Евгением, он услышал голос дежурной:

— Да иди, иди, не бойся.

Ломкий юношеский голос ответил грубовато, что он и не боится. Вошедший парень был очень худ, на вид лет шестнадцати, а может быть, и больше, но казался моложе из-за своей худобы и выражения какого-то мальчишеского упрямства в светло-голубых глазах. Это выражение и мешковатая, но вместе с тем свободная манера, с которой парень поздоровался и без приглашения сел против Евгения, почему-то ему понравились. А может быть, он просто нуждался в собеседнике в эту неожиданно одинокую минуту.

— Вы о чем-то хотели поговорить? — начал Евгений, но парень быстро сказал:

— Я с секретарем Центрального Комитета хотел говорить.

Независимый тон еще больше расположил Евгения:

— Может, поужинаешь со мной?

Парень покраснел, и Евгений ясно увидел, что он голоден. И сказал Насте, чтобы подала еще прибор.

— А вы кто будете? — спросил парень уже примирительно.

— Я референт секретаря ЦК, Евгений Алексеевич меня зовут. А вас?

— Я тоже Евгений. Женя… Я из села Красный Кут, бывшая Голодаевка. Слыхали?

— Нет. Не слыхал, а ты что делаешь на селе?

— Секретарь комсомола я, — ответил Женя с полным ртом и добавил: — Был.

«Вот в этом-то и дело», — подумал Евгений, сразу вспомнив, что говорилось на пленуме про это именно село.

Так как Настя с видимым нетерпением ожидала возможности закрыть буфет, Евгений пригласил Женю к себе в номер. Тот почему-то заколебался. И вдруг Евгений представил себе, что наконец-то есть возможность пройтись по свежему воздуху в каком-то незнакомом, но, показалось ему, привлекательном месте. И он предложил:

— Хотите, Женя, мы с вами можем погулять по улице. Есть тут у вас где погулять?

— Да я не знаю, я сам тут первый раз.

Поспешно собиравшая со стола Настя вмешалась в разговор, как видно задетая в своих патриотических чувствах:

— А как же, есть куда пойти. Конечно, сейчас ночь, ничего не видно, а то у нас, если вот пойти по главной улице прямо, а потом направо, дойдете как раз до сквера, где памятник…

Когда они вышли на улицу, оказалось, что вечер ясный и в небе вызвездило, как летом. Ночь была уже совсем летняя, и как-то подчеркивалось это тишиною совершенно пустынной улицы, дальними перебрехами собак и каким-то неопределенным запахом, вроде бы весенней воды, но она уже давно ушла.

Они двигались медленно, и Евгений не торопил собеседника, чувствуя, что тот мысленно перебирает все, что собирался сказать, и, может быть, так и не доведет до нужного, до того, что ему, Жене, кажется, нужным. Все-таки он начал, хотя вид у него был такой, словно он очертя голову бросился в холодную воду.

— Так вот, значит, исключили меня из рядов элкаэсэму.

Выпалив это основное, Женя помолчал. Продолжал он уже без такой натуги, и, чем дальше, тем катилась его речь более плавно, и виделось, что говорит он то, что крепко обдумал и давно готовился сказать.

— Исключили в райкоме, а наши — нет. Наши комсомольцы не хотели исключать, они ни за что не хотели, но, видишь, доверия нашим нету. Вроде они все заодно со мной, вроде против линии партии насчет коллективизации. А тут, видишь, история такая. У нас в ячейке комсомола богато молодежи, четырнадцать человек. Все незаможники, только трое из середняцких дворов: брательники Шульги и Кирпатый. Они и вправду середняки, по всей форме середняки. Возьмем Шульгов — земли у них точно по наделу, две лошади да одна корова, ну и овец там да птицы, хиба ж то можно считать за куркульское хозяйство? И Кирпатый такой же. Мы принимали их в комсомол. Почему не принять? Наоборот, мы рады были. Теперь они — за колхоз. А раньше, до комсомола, так, может, и не были бы: все ж таки разъяснили им. Ну а ихние батьки в колхоз не хотят. Не то чтобы зловредно не хотят, а сомневаются. Конечно, им в уши нажужжали, что, мол, какая такая жизнь может быть сообща и что это все выдумки голоты. Но я так скажу, что до Шульги — он мужик медленного соображения. Он ни за, ни против насчет коллективизации, то ж дело новое. А он такой мужик, что ему надо на зуб попробовать, яка вона така штука и какая в ей выгода.

Но насчет Советской власти Шульга человек верный, он в Красной Армии был, аж до Перекопа дошел и ранение имеет. И когда сыны вступали в комсомол, то их батько не то, что другие, не то что за дрын не взялся, но слова против не сказал. А когда Яшка получил комсомольский билет, то его батько посмотрел на той билет, посадил Яшка за стол и с ним чарку выпил. Сказать, правда, ничего не сказал, но выпить выпил. Яшка Шульга отца своего очень уважает, как бойца рабоче-крестьянской армии и вообще…

Женя вежливо отстал на шаг, высморкался и, догнав Евгения, продолжал, внезапно оживившись:

— А про Кирпатого вам сказать, так это смех один! Кирпатый — так их по-уличному дразнят, носы у них такие, у всех. И все, как огонь, рыжие. Все: что наш Пашка Кирпатый, что его батько, что дядьки — все рыжие. Все за словом в карман не лезут. Что ни скажут — шутки-прибаутки. И через тот свой язык отец Кирпатый и попал под раскулачивание.

— Подождите, Женя, насчет раскулачивания еще речи не было.