Горизонты. Повесть о Станиславе Косиоре

О господи, страхи какие! Когда был такой разговор? Или это ей приснилось? Она забывалась чутким сном, в котором путано и тревожно повторялись знакомые слова: «лава», «штрек», «забой», шаги по хлюпающей под ногами воде, сигнал на спуск клети.

Она проснулась от холода: окно осталось открытым, ветер гулял по комнате. Любы не было, и Фрося сразу догадалась, где она, и быстро стала одеваться. Часы показывали четыре с четвертью. Там, в забое, что-то могло уже решиться…

Черная шахтерская ночь, пропахшая мокрым углем, гарью, машинным маслом, с примесью принесенного ветром горького полынного веяния, подхватила Фросю, подтолкнула порывом ветра в спину и повела прямиком на шахтный двор.

Здесь было светло как днем: в полный накал горели все фонари, обычно в эту пору притушенные. И во дворе молчаливо стояли на ветру люди. Фрося увидела Любу среди девчат и парней, певших в клубном хоре, — с ними она дружила больше, чем с другими. Фрося удивилась, что здесь ребята из дневной смены, но она поняла, что это все Колины товарищи — комсомольцы. Это было понятно, но вместе с ними здесь зябко ежились и ждали и Сашка из хлебного ларька, и супруги Круглые. И сердитая тетка Прасковья — «рукоятница», работающая при клети, не уходила в свою будку.

Хотя народу собралось много, стояла тишина, странная здесь, где было столько молодежи. До Фроси долетали только отдельные вопросы-ответы то в одной кучке, то в другой, тихие, словно люди боялись помешать тому, что совершалось сейчас внизу, в шахте.

— Кто там с ними в лаве?

— Парторг Киселев спустился.

— Еще там старик Фока, наставником который…

— А он чего?

— Подстраховывает.

— Крепильщики б не подвели…

— Эх, «Наклонная»! Хватит наклоняться! Может, распрямится тоже?..

— Говорят, компрессор закапризничал…

— Уже наладили.

Фрося протискалась к Любе:

— Да ты, Любаша, совсем закоченела.

Фрося укрыла ее своим платком, и так они стояли, прижавшись друг к другу, думая об одном и по-разному.

«Если не выйдет, если братуха провалится… он же гордый такой, сбежит с шахты, — думала Люба, — ах, что ж тогда? Братушка мой единственный…»

«Он упорный. Если не выйдет — начнет снова, — думала Фрося, — хочу, чтоб вышло. А что мне? Да все! Здесь мой дом, моя семья — другого не надо!»

Медленно, трудно занималась заря. От света ламп казался незаметным рассеянный ее свет, который просачивался на шахтный двор. И вдруг неожиданно, хотя все ждали именно этого, неизвестно откуда вспорхнули в толпе слова: «Взяли! Взяли рекорд!»

И сразу встрепенулись все до сих пор молчаливо разъединенные кучки, сбились в одно целое, кричащее, смеющееся. Появились откуда-то цветы — осенние, георгины, астры. Их несли и несли девушки, которых пропускали вперед, но уже протискивались вперед парни, чтобы первыми, обязательно первыми…

— Ура! Поздравляем! Честь и слава!

— Милые вы мои…

— Братики!

И уже покрывал отдельные и трепетные возгласы уверенный звонкий голос:

— Привет комсомольцам-стахановцам «Наклонной-бис»!

— Качать их! А ну, взялись!

— Ребята, ребята, дайте до бани добраться! — хриплым счастливым голосом кричал Николай и смешно размахивал руками, взлетая. А угольная пыль сыпалась с него, с развевающихся пол шахтерки, с растрепанных волос, как черный, поблескивающий снег.

6

Шахтерский клуб был заполнен до отказа, и Станислав Викентьевич испытывал то чувство духовного подъема, которое обычно сопутствовало ему на таких собраниях.

Трудно было бы сосчитать его поездки в Донбасс за последние годы. И тем более — проблемы, которые возникали и разрешались в таких поездках. Но были моменты в них, особо запомнившиеся, — вехи.

Памятна была та осень 1930-го года, которую он целиком почти провел в Горловке, Кадиевке, Макеевке. Ему пригодился опыт его молодости, когда он спускался в шахты, говорил с людьми на участках их работ, в лавах, в забоях. Мог оценить собственным глазом условия, подметить то, что мешало или двигало вперед, что потом получило отражение в общих планах.

Он говорил с хозяевами подземного мира, выслушивал их мнения, в которых так редко звучала нота личной жалобы и так часто можно было услышать хозяйское отношение, хозяйскую заботу о деле.

Он говорил с начальниками участков, шахт, шахтоуправлений. Это был поток людей на разных уровнях управления и организации Всесоюзной кочегарки, к биению сердца которой прислушивалась вся страна.

Тогда, в 1930-м, уголь и металл были, как в то время выражались, «узким местом». С этим сравнительно спокойным выражением сопрягалось другое, тревожное — «прорыв»! Осенью 1930-го года это слово выражало всю серьезность положения.

И он вспомнил, что тогда вернулся в столицу после длительного пребывания в Донбассе обуреваемый тревожными мыслями о положении с углем.

Эти мысли он выражал в разных словах, в зависимости от того, перед кем он выступал, но в общем с одной целью — поломать опасно-примиренческие настроения. «Узкое место» — оно и есть узкое, которое где-то, в каких-то звеньях уже закрепилось.

Он знал, что слово — пустой звук, если за ним не следует действие, и всякий раз сопровождал свои общие положения конкретной программой деятельности.

Те собрания и совещания, на которых он выступал, не были похожи одно на другое, а отличались, как отличаются друг от друга человеческие лица. И поэтому некоторые запомнились ему точно так же, как запомнились отдельные люди.

Так вспоминал он многолюдное собрание в Макеевке, на котором он сказал, что уголь и металл не пускают вперед. Что они преграждают дорогу к выполнению планов. И когда он произнес эти слова, то по клубному залу прошло какое-то движение и какие-то лица, бросившиеся ему в глаза, выразили всю горечь этого заключения.

А потом выступали коммунисты, которых он запомнил из-за слов, произнесенных ими. Это были слова не только высокой сознательности, но и прекрасного знания, чем можно улучшить положение. Это касалось перестройки работы на самом низу, в шахте, в забое, в уступе.

Тогда было еще далеко до Стаханова и даже до Никиты Изотова. Имена тех людей не вошли в историю. Но он запомнил их, потому что, если бы не было их беспокойной мысли, которая искала и находила, может быть, с точки зрения сегодняшнего, незначительные улучшения, не было бы и мощного движения, родившегося позже. «Это были истоки могучей реки, при разливе которой мы сейчас присутствуем», — думал он.