Горький хлеб (Часть 2)

Мельник отряхнул муку с фартука, буркнул в ответ:

– Здорово, молодец.

– Продай муки, Саввич, - сразу приступил к делу Иванка.

– Какая нонче мука, - уклончиво молвил Евстигней.
– Сам перебиваюсь.

"Лукавит Евстигней. Хитрющий мужик. Цену набивает. Вон оба ларя с мукой. Да и в амбаре-то, поди, не мякина лежит", - подумал Болотников и ткнул пальцем в сторону ларей.

– То не моя, парень. Мирской ржицы намолот. Заберут вскоре, а своей муки нету, - отрезал Евстигней и повернулся к жернову.

"Опять врет. У мужиков по весне столько ржи на помол не наберется. Придется накинуть, дьяволу рыжему".

На селе знали, что коли мельник в чем упрется - его и оглоблей не сдвинешь. Все одно на своем настоит. Но ведали крестьяне и другое: жаден Евстигней до даровых денег, набавь пару полушек - и оттает.

– Не скупись, Саввич. Алтын на четь накину.

– Гривенку, - не оборачиваясь, пробубнил в бороду Евстигней.

– А пошел ты к черту!
– осерчал Иванка и затопал к выходу.

– Погодь, погодь, милок!
– закричал ему вслед мельник.
– Поладим на алтыне. Наскребу малую толику в сусеке, последки отдам.

Болотников чертыхнулся и протянул мельнику мешок.

– Вначале денежки изволь, милок.

Получив деньги, Евстигней выпроводил всех мужиков на двор и засеменил к амбару. Болотников пошел было за ним.

– Побудь во дворе, молодец. Темно у меня в клети - зашибешься, опустив вороватые глаза, произнес мельник.

Иванка усмехнулся и подошел к мужикам. Афоня Шмоток, задорно блестя глазами, уже рассказывал мужикам небылицы. Карпушка озабоченно топтался возле телеги, прикидывая, как подступиться к хмурому и суровому мельнику.

– Что, Иванка, сторговался? Каков Евстигней?
– спросил Афоня, сползая с телеги.

– Мироед твой Евстигней, скупердяй. На обухе рожь молотит, из мякины кружево плетет. Так что ли?

Крестьяне согласно закивали бородами, но вслух обмолвиться не посмели. Услышит, чего доброго, Евстигней Саввич - ну, и поворачивай оглобли. Шмоток, выслушав мудреную Иванкину поговорку, не захотел отстать и вновь встрепенулся.

– Воистину так, Иванка. Туг мешок, да скуповат мужичок. Наш Саввич, православные, из блохи голенище кроит, шилом горох хлебает, да и то отряхивает.

Все рассмеялись. Из амбара с мешком на плечах вышел Евстигней. Хмуро глянул на страдников, проворчал:

– Чево ржете, голоштанные?

Мужики присмирели. Афоня натянул колпак на самые глаза, а Болотников снова прошел на мельницу.

Навесив мешок на безмен, Евстигней прищурясь и вглядываясь в метки на железной пластине, вымолвил:

– Из моей муки и пироги и блины знатные пекут. На княжий стол повара берут. Не грех и денежку еще накинуть.

– Князь деньгам счета не знает. У него что ни шаг, то гривна, деньга на деньгу набегает. А у нас спокон веку лишнего алтына не водится. Так что не обессудь, Саввич, не будет тебе прибавки. А вот взаймы у тебя попрошу. Коли есть на тебе крест - одолжи до покрова три чети жита. Сеять пашню нечем. Отдадим сполна да пуд накинем.

– Нешто Исай твой вконец оскудел? Кажись, и хозяин справный, ай-я-яй, - с притворным участием завздыхал мельник.
– С житом нонче всюду плохо. Ох, дорогонек хлебушек пошел...

– Так дашь ли в долг, Саввич?

Мельник вздохнул, снял с безмена мешок, оправил бороду.

– Исай - мужик старательный, башковитый. А на тебе - обеднял. Ох, жаль мне Исаюшку, так и быть помогу, дам жита. А на покров вернете за полторы меры.

– Спятил, борода. Эк, куда хватил. С твоей мерой весь урожай на мельницу сволокёшь, - возмутился Болотников.

– Как угодно. За меньшую меру не отдам, - снова отрубил Евстигней и начал подниматься по скрипучей рассохшейся лестнице наверх.

Болотников зло сплюнул и потащил мешок к телеге. На дворе сказал громко:

– Скряга, каких свет не видел. Мироед вислоухий!

Карпушка испуганно сотворил крестное знамение и взял с подводы мешок с шубейкой. Втянув голову в плечи, бормоча молитву, шмыгнул в мельницу. Подобострастно взирая на Евстигнея, с пугливой, виноватой и просящей улыбкой застыл возле густо запыленного мукой жернова.

– Чего тебе, мужичок?

– Да твоей милости, кормилец. Овчину вот принес, - с низким поклоном отвечал Карпушка.

– Пошто мне твоя овчина. На торг ступай.

– Шубейка-то, почитай, новая, кормилец. Сгодится зимой. Всего осьмину21 прошу. Прими, благодетель.

Евстигней взял в руки шубейку, вышел к дверям на свет, осмотрел и вымолвил:

– Стара твоя овчина. Не возьму. Да и воняет шубейка, аки от пса смердящего. И блох в ней тьма.

– Да что ты, что ты, кормилец. В сундуке лежала, токмо по престольным дням одевал. Пятнышка нет. Ребятенки у меня малые, с голодухи мрут. Вчерась вот Николку свово на погост снес. Михейка вот-вот протянет Акудейка...

– Ну, будя, будя. Чать не поп - поминальником трясти, - лениво отмахнулся Евстигней.
– Лукавишь, мужичок. За экую рухлядь пудишка муки жаль.

– Креста на тебе нет, батюшка. Прибавь хоть полпудика, - просяще заморгал глазами Карпушка.

– Креста не-ет!
– рявкнул "благодетель" и швырнул мужичонке овчину в лицо.
– Ступай прочь. Много вас дармоедов шатается.

Карпушка рухнул на колени, ухватился руками за кожаный сапог Евстигнея и, роняя слезы в жидкую бороденку, взвыл:

– Помирают ребятенки, кормилец. Уж ты прости меня, христа ради, непутевого. Хоть пудик, да отвесь, милостивец.

Мельник оттолкнул Карпушку ногой, покряхтел в бороду, плутоватыми глазами повел.

– Молись за меня богу. Душа у мя добрая. Кабы не сдохли твои сорванцы. Насыплю тебе пуд без малого.

– Энто как же "без малого", кормилец?
– насторожился мужичонка.

– Три фунта долой, чтобы впредь крестом не попрекал.

Карпушка горестно завздыхал, помял корявыми пальцами почти новехонькую шубейку и дрожащими руками вернул ее Евстигнею.

Наступил черед идти к "благодетелю" и Афоне Шмотку. Бобыль стащил с телеги кадушку, обхватил ее обеими руками, прижал к животу и потрусил к мельнику. Весело, с низким поклоном поздоровался:

– Долгих лет тебе и доброго здоровья, Евстигней Саввич.

– Здорово, Афоня, - неохотно отозвался мельник.
– Чего спину гнешь, я не князь и не батюшка Лаврентий.

– Поклоном спины не надсадишь, шеи не свихнешь, отец родной, смиренно вымолвил Афоня и начал издалека.
– Наслышан я, Евстигней Саввич, что перед святой троицей тебя хворь одолела, животом-де маялся три дня.