Горький хлеб (Часть 2)

– Довольно языком молоть, - оборвал пятидесятника Андрей Андреич и приказал.
– Мужиков из подклета выгнать, кнутом поучить - и за соху.

Глава 15

БОРТНИК В СЕЛЕ ВОТЧИННОМ

Матвей вышел из дремучего бора на обрывистый берег Москвы-реки, перекрестился на золотые маковки храма Ильи Пророка и глянул на село, раскинувшееся по крутояру.

Вечерело. Солнце спряталось за взгорье. Скользили по реке, розовые тени. В густых прибрежных камышах пересвистывались погоныши-кулики, крякали дикие утки.

В Богородском тишина.

"Мужики, поди, все еще на ниве, - подумал бортник.

– Долгонько князь страдников на пашне неволит. Ох, крутенек Андрей Андреич".

– Эгей, старик! Куда бредешь?
– воскликнул появившийся на том берегу дозорный, выйдя из сторожевой рубленой избушки возле деревянного моста.

Мост - на дубовых сваях. Посередине реки сажени на три зияет дыра: мост разъединен. Вздыбился вверх удерживаемый по обеим сторонам цепями сосновый настил. В былые времена князь собирал немалую пошлину с Плывущих по Москве-реке торговых ладей и стругов9.

Теперь купеческие суда проходят беспошлинно. Отменил ее грозный царь Иван Васильевич.

Бортник, услышав оклик, ступил на мост и тоже в свою очередь крикнул:

– Соедини мост, родимый. В село иду.

Дозорный широк в плечах, сивая борода клином. Он в поярковом колпаке, кумачовой рубахе, в пеньковых лаптях на босу ногу. В правой руке рогатина, за кушаком - легкая дубинка.

Караульный пытливо вгляделся в пришельца, погрозил ему кулаком.

– Ишь какой борзый! А, можа, за тобой разбойный люд прячется, али орда татарская в лесу затаилась.

– Знамо, орда, - усмехнулся бортник и в свою очередь, приставив ладонь к глазам, зорко глянул на караульного и закачал бородой, посмеиваясь.

– Плохо зришь, Гаврила. Я бы тебя в дозор не поставил. Нешто меня, Матвея-бортника, не признал?

– А и впрямь ты. Тьфу, леший. Вон как бородищей зарос, мудрено узнать, - вымолвил Гаврила и принялся крутить деревянное колесо, связанное с настилом железной цепью.

Перейдя мост, Матвей поздоровался с дозорным.

– Как жизнь на селе, Гаврила?

– Люди мрут, нам дорогу трут. Передний заднему - мост на погост. Сам-то зачем наведался?

– В лесу живу, запасы кончились. Сольцы мыслю прикупить в лавке.

– Обратно когда соберешься?

– У знакомого мужика ночь скоротаю, а на утре в свою келью подамся. Поди, пропустишь?

– Ты вот что, Матвей...
– дозорный замялся, крякнул.
– Чевой-то кости зудят. Вчерась с неводом бродил. На княжий стол рыбу ловил, зазяб. Может, на обратном пути чарочкой сподобишь? Мне тут до утра стоять. Я тебе и скляницу дам.

– Привык прохожих обирать. Ну, да бог с тобой, давай свою скляницу.

Гаврила моложе бортника лет на двадцать. Служил когда-то в княжьей дружине, ливонцев воевал. Возвратившись из ратного похода, пристрастился к зеленому змию и угодил под княжий гнев. Андрей Телятевский прогнал Гаврилу из дружины, отослав его в вотчину к своему управителю. С тех пор Гаврила сторожил княжьи терема и стоял на Москве-реке в дозоре.

"Шибко винцо любит. Федьке замолвить о сем бражном мужике надо. Неровен час - и это в деле сгодится", - подумал бортник, поднимаясь по узкой тропинке к селу.

Мимо черных приземистых бань прошел к ветхой, покосившейся, вросшей по самые окна в землю, избенке.

"Ай, как худо живет мужик", - покачал головой Матвей и открыл в избу дверь.

Обдало кислой вонью. В избенке полумрак. Горит лучина в светце. В правом красном углу - образ богородицы, перед иконой чадит лампадка. По закопченным стенам ползают большие черные тараканы. Возле печи - кадка с квасом. На широких лавках вдоль стен - тряпье, рваная овчина. В избушке два оконца. Одно затянуто бычьим пузырем, другое заткнуто пучком прошлогодней заплесневелой соломы.

С полатей свесили нечесаные косматые головенки трое чумазых ребятишек. Четвертый ползал возле печи. Самый меньшой уткнулся в голую грудь матери, вытаращив глазенки на вошедшего.

Матвей приставил свой посох к печи, перекрестился на божницу.

– Здорова будь, бабонька. Дома ли хозяин твой?

– Здравствуй, батюшка. Припозднился чевой-то Афонюшка мой на княжьей ниве.

Баба оторвала от груди младенца, уложила его в зыбку, затем смахнула с лавки тряпье.

– Присядь, батюшка. Сичас, поди, заявится государь мой.

Догорал огонек в светце. Хозяйка достала новую лучину, запалила.

– Мамка-а, и-ись, - пропищал ползавший возле печи мальчонка лет четырех, ухватив мать за подол домотканого сарафана.

Мать шлепнула мальчонку по заду и уселась за прялку, которая в каждой избе - подспорье. Сбывала пряжу оборотистому, тароватому мужику - мельнику Евстигнею, который бойко торговал на Москве всякой всячиной. Обычно менял мельник у мужиков за малую меру ржи лапти, овчины, деготь, хомуты, пряжу... Тем, хотя и впроголодь, кормились.

Вскоре заявился в избу и Афоня Шмоток. Сбросил войлочный колпак в угол, уселся на лавку, устало вытянув ноги, выжидаюче поглядывал на нежданного гостя.

– Из лесу к тебе пришел. Матвеем меня кличут. Живу на заимке, на князя бортничаю, - заговорил старик.

– Как же, слышал. Исай как-то о тебе сказывал... Собери-ка, Агафья, вечерять.

Агафья вздохнула и руками развела.

– А и вечерять-то нечего, батюшка. Токмо шти пустые да квас.

– И то ладно. Подавай чего бог послал. В животе урчит.

Агафья загремела ухватом. Ребятенки сползли с полатей, придвинулись к столу - худые, вихрастые, в темных до пят рубашках - заплатка на заплатке.

– Не шибко, вижу, живешь, родимый.

– А-а!
– махнул рукой Афоня.
– В воде черти, а земле черви, в Крыму татаре, в Москве бояре, в лесу сучки, в городе крючки, лезь к мерину в пузо: там оконце вставишь, да и зимовать себе станешь.

Бортник только головой мотнул на Афонину мудреную речь.

– С поля пришел?

– С него, окаянного. Замучило полюшко, ох, как замучило. Селяне землицу беглых мужиков на князя поднимают. Меня вот тоже седни к сохе приставили. Князь своих лошадей из конюшни выделил. Всех бобылей повыгоняли. А мужики гневаются. Троица на носу - а свои десятины не начинали.