Горький мед

Она медленно, плавно прошлась по залу. Шелковые складки длинного платья слегка шелестели и приятно оглаживали икры ног. Отойдя подальше, к самой двери, она посмотрела на себя в зеркало издали. Отсюда она показалась себе в глубине зеркала еще красивее и загадочней, словно героиня из какой-то классической пьесы на сцене. Даже жутковато с непривычки, и все-таки весело. «Ну, завтра все падут!» — с ликованием опять подумала она.

А если с фатой? Она пошла к шкафу, стараясь двигаться медленно, плавно, как ходили в старину благородные женщины, но с третьего шага сбилась и сама засмеялась над собой. Достала из шкафа и надела кисейную, прозрачно-невесомую фату…

— Ох, боже мой, боже мой!.. — вдруг выкрикнул за окном испуганный соседкин голос. — Да что же это! Вот горе-то!..

И другие голоса загомонили, горестно заохали у крыльца, а потом — сразу в прихожей, словно внося что-то страшное в дом с воплями ужаса и сострадания… Первой мыслью было, что они могут войти и до времени увидеть ее в свадебном наряде. Она схватилась за фату, чтобы снять ее, но руки вдруг опустились бессильно, волна какого-то непонятного ужаса прокатилась по телу — и она осталась стоять как вкопанная, с испугом глядя на дверь, за которой слышались эти сбивчивые шаги и горестные, с пугающим подвыванием голоса.

Дверь открылась. Мать, которую две соседки поддерживали под руки, тяжело ступила на порог. А увидев Любу в белом свадебном наряде с фатой, судорожно закрыла лицо руками и стала оседать, валиться на пол в руках соседок. Ей быстро подставили стул, она откинулась к спинке, задыхаясь, одной рукой по-прежнему закрывая лицо, а другой судорожно шаря по груди. «Сердце у нее! — заполошно закричала соседка. — Воды! Дайте воды!» Другая кинулась в кухню, загремела посудой; зашумел, зафыркал отвернутый сильно кран. Матери дали воды, она припала к кружке, захлебываясь и тряся головой.

— Мама, что с тобой? — не двигаясь с места, спросила Люба.

— Не со мной, дочка, с папой!.. — со стоном ответила мать. — Нет у нас больше папы!..

— Как это? Что ты говоришь!.. — не поняла дочь. Но, плача, мать ничего больше не могла сказать, и соседки, которые притихли было, вдруг заохали, запричитали все сразу: «Умер, доченька… Умер в больнице…»

— В какой больнице? — широко раскрывая глаза, удивилась Люба. Она схватилась за эту больницу торопливо, с облегчением, как за явный знак того, что они несут чушьи ужасно напутали — ведь отец ее не в больнице, он просто уехал куда-то и он совершенно здоров…

А когда ей сказали и до нее дошел весь ужас случившегося, то, заплакала жалобно и растерянно, утирая слезы кружевным рукавом подвенечного платья. Ей хотелось рыдать во весь голос и биться головой о стенку, а она плакала тихо, по-детски всхлипывая, как маленькая от какой-то горькой обиды, точно можно было еще что-то вернуть, исправить, а если она разрыдается в голос, то все услышанное на самом деле произойдет…

3

Дора Павловна пришла к Калинкиным поздно вечером, часу в одиннадцатом. К тому времени соседки уже ушли, а с Марией на кухне сидел ее двоюродный брат Кирилл, Любин крестный, приехавший на свадьбу и оглушенный ужасным известием. Люба ничком лежала в своей комнате на кушетке, в темноте, без слез, без движения, словно в глубоком параличе.

Дора Павловна уже все знала, и как только вошла, две слезы покатились по ее пухлым щекам. Увидев ее, Мария опять разрыдалась, у Кирилла задергались губы, он быстро достал портсигар, вышел в прихожую, загремел спичечным коробком, дрожащими руками чиркая и безрезультатно ломая спички. Когда он вернулся, обе женщины, наплакавшись, сидели в тягостном молчании. В кухне стоял сытый запах перекисшего теста, заведенного утром для пирогов. Дора Павловна сморкалась и утирала глаза платком. От слез ее полное лицо сделалось опухшим и сырым, но серые глаза смотрели спокойно и твердо.

— Люба-то как? — спросила она Кирилла.

— Лежит, — тихо, почти шепотом ответил тот. — Не слышно…

— А мой охламон мальчишник с приятелями устроил. Закатился с обеда, и все нет. Ничего и не знает еще. — Снова установилось на кухне тягостное молчание.

На окне жужжали последние осенние мухи. Слышны были моторы далеких машин на шоссе, голоса проходивших мимо людей. Где-то по соседству включили магнитофон с веселой танцевальной музыкой, которая вскачь понеслась по окрестности. Люди жили, ничего еще не зная о случившемся в этой семье, их будничная жизнь текла обыкновенно, как прежде. Дора Павловна поерзала на стуле, шумно перевела дух, потом спросила уже полным, густым своим голосом:

— Что делать-то будем теперь? Со свадьбой-то завтра как? У меня уж полон дом гостей, а утром еще понайдут, понаедут. Сколько готовились, истратились-то как!.. — И, обернувшись всем своим грузным телом к Кириллу, пожаловалась: — Ведь все как есть на свадьбу ушло. Сколько лет коплено — и все дочиста… Как же теперь? Все прахом, все пропадай?..

Она спрашивала напористо, требовательно, будто он каким-то боком был виноват в случившемся и должен был дать ответ. Мария молчала, отрешенно уткнувшись в ладони. Кирилл поднял глаза на Дору Павловну, но, не выдержав ее прямого твердого взгляда, отвернулся, нахохлился. Как Любин крестный и как единственный мужчина со стороны Калинкиных, он теперь оказался вроде бы ответственным за нее, а он не готов был к этому, не знал, что сказать.

— Ужасно, ужасно все получилось! — забормотал он. — Но что же делать? Какая уж свадьба теперь… Надо бы отложить, что тут поделаешь…

— Так!.. — тяжко вздохнула Дора Павловна. — Значит, все пропадай… Все подчистую истратили, книжку в сберкассе просто ликвидировали… Сколько лет копили, во всем себе отказывали… Люди ведь на свадьбу приедут — никого уже не упредишь. На дорогу потратились, на подарки. Все прахом!..

Не зная, что на это ответить. Кирилл понуро молчал. Мария, закрыв лицо руками, все так же отрешенно сидела за столом.

— Ну ладно, я пойду… — сказала Дора Павловна таким тоном, будто давая им время и возможность подумать, хоть как-то исправить случившееся, хоть какой-то выход из создавшегося положения найти. — Она встала, приобняла Марию, поцеловала в висок и, тяжело ступая, ушла домой.

Ночью Мария не сомкнула глаз. Она лежала в своей комнате, бездумно глядя в потолок, который то желтовато светлел от фар проходящих мимо машин, то снова мрачнел, сливаясь с темнотой комнаты. Сердце лишь тупо саднило, но резкая боль прошла. Из Любиной комнаты не доносилось ни звука. Только Кирилл всю ночь тихо скрипел половицами: выходил покурить в прихожую, часто пил воду на кухне. Раза два или три он осторожно заглядывал в ней, но, не различая в темноте, спит она или нет, спросить не решался, и, постояв на пороге, на цыпочках возвращался к себе.

Все обрушилось в единый миг, вся жизнь ее оказалась расколотой. Это было так жестоко, несправедливо, что разум отказывался верить — и вопреки очевидности, Мария все еще в глубине души надеялась, что это ошибка или просто какой-то кошмарный сон. Призрачная надежда, что она спит, что этот ужас ей только снится, до того овладевала ею, что с каким-то даже облегчением она ждала, что вот наступит утро, откроет глаза и снова увидит спящего рядом мужа, услышит сонное его дыхание и поймет, что все пригрезилось в тяжелом сне, что страшного этого дня не было, что за окном занимается лишь раннее утро его. И, отойдя, успокоившись от ночного кошмара, тихо встанет до рассвета заводить тесто для свадебных пирогов… Под утро, смежив веки, она впала в легкое забытье. Но тут увидела просветлевшие окна, потолок, уже ясно обозначившийся над головой, и снова невыносимая тоска сжала сердце. Начиналось утро нового дня, и вместе с ним конец надежде — ничего уже нельзя было повернуть вспять.