Горменгаст

— Клянусь, даже самый маленький волосок на голове Герцога драгоценнее, чем любой Хранитель Ритуала, — сказала Графиня, прервав Баркентина. Она говорила медленно, громко, властно, тщательно подбирая слова. — Даже если Герцог не явится сто раз в течение часа, я не потерплю, чтобы его проступки громко обсуждались при посторонних. Я не потерплю, чтобы вы прилюдно осуждали его недостатки. Держите свое мнение при себе. Тит не какая-нибудь вещь, которую вы, Баркентин, с вашим бледным помощником могли бы обсуждать. Все, сказано достаточно. Церемония должна начаться как положено. Найдите замену мальчику из рядов учеников. Идите.

В этот момент по двору пронесся ропоток тихих восклицаний — в ворота входил Поэт. Перед ним медленно шествовал человек, облаченный в лошадиную шкуру с хвостом, который волочился по кирпичам. Поэт в мантии, держа в левой руке кубок с водой изо рва, а в правой — рукопись, неуклюжими шагами шел за человеком в лошадиной шкуре. Лицо Поэта было треугольным, его маленькие глазки бегали; от волнения и смущения он был бледен.

Щуквол быстро отыскал мальчика возраста и роста Тита и пояснил ему, что от него требуется, ему нужно стоять, когда все сидят, и сидеть, когда все стоят. Вот и все, что требовалось запомнить мальчику, замещающему семьдесят седьмого Герцога на этой церемонии.

Графиня встала со своего места. Поднялись и все остальные. Она положила камешек с берегов реки Горменгаст в кубок с водой изо рва и снова села на трон. Все остальные тоже расселись по своим местам. Остались стоять лишь поэт и мальчик, замещающий Тита. Двор погрузился в полную тишину. Поэт поднял голову и, глядя в рукопись, пустым голосом громко сказал:

— Ее милости Гертруде, Графине Стон, и ее детям, его светлости Титу, семьдесят седьмому Герцогу, правителю Горменгаста, и Фуксии, единственной женщине, продолжающей род по женской линии, всем дамам и господам, присутствующим здесь, и всем лицам наследственных постов, всем, исполняющим разные обязанности, чья приверженность Закону оправдывает их присутствие здесь, на этой церемонии, я посвящаю сию поэму, которая в соответствии с Законом будет прочитана всем присутствующим, вне зависимости от занимаемого ими положения, статуса, способности восприятия и понимания, исходя из того, что поэзия есть ритуал сердца, голос веры, самая суть Горменгаста, трубный голос семьи Стонов...

Поэт остановился, чтобы перевести дыхание. Слова, которые он произнес, всегда читались перед началом декламации поэмы. Баркентин передал ему клетку с сорокой, и Поэт в соответствии с Ритуалом выпустил птицу из клетки. Смысл и значение этого обычая были утеряны, и никто не удосужился обратиться к древним книгам за разъяснением.

Сорока, которая, как предполагалось, должна была взлететь в воздух и исчезнуть в предвечернем небе, ничего подобного не сделал. Она выпрыгнула из клетки, доскакала до края помоста, а затем, с шумом хлопая крыльями, полетела к Графине и уселась у нее на плече, время от времени поворачивая голову и клювом ковыряясь в черных крыльях.

Поэт, подняв рукопись к глазам и сделав глубокий вдох, который сотряс все его тело, открыл рот, чтобы начать чтение. Но почему-то решив, что ему нужно занять несколько иную позицию на помосте, он сделал неосторожный шаг назад и, оступившись на ступенях, полетел вниз. Со скамей учеников донесся взрыв смеха, который один из мальчиков не смог сдержать. Этот смех иглой пронзил тишину.

Мальчик, который повел себя так непочтительно, был выдворен со двора, снова опустилась сонная тишина, такая густая, что ее, казалось, можно было осязать.

Поднявшись с кирпичей, Поэт снова взобрался на помост. От стыда он стал пунцовым. Поэт вновь поднял рукопись, чтобы наконец начать чтение. Тучка скворцов висела высоко в воздухе над двориком, как мигрень. Младшие ученики, которые передразнивали ужимки Поэта и подталкивали друг друга локтями, успокоились и стали засыпать. Графиня зевала. Чтение продолжалось. День угасал, уступая место вечеру. Щуквол шнырял взглядом по собравшимся. Баркентин раздраженно цыкал зубами.

А усыпляющий голос Поэта продолжал бубнить поэму. В небе появилась первая звездочка, потом вторая... Опустилась ночь. Графиня в очередной раз зевнула и бросила взгляд на дверь, из которой несколько часов назад должен был появиться Тит.

Но где же все-таки он был?

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Поляна была погружена в тень. Вскоре после восхода солнца его лучи, еще почти горизонтальные, проникли между деревьями, окружающими поляну, и осветили на краткое время дальний ее угол, где располагалось стадо изгибающих спины гигантских папоротников, их ажурные листья ниспадали, как лошадиные гривы. Освещенные первыми лучами солнца папоротники вспыхнули холодным зеленым сердитым сиянием. Но вскоре длинные лучи, словно не найдя того, что искали, ушли в сторону.

По мере того, как солнце взбиралось все выше, поляна, казалось, становилась все темнее, словно отталкивала от себя разливающийся вокруг солнечный свет. Дело в том, что деревья, стоявшие вокруг, так далеко простирали свои ветви, что они, сцепившись между собой и переплетаясь над поляной, образовывали плотный лиственный купол. На протяжении всего дня здесь, под многоярусным покровом листвы, царила полутьма, в которой таяли стволы деревьев. Столь густой была тень, что день казался поздним вечером. Однако в то же время верхние слои листвы и ветвей купались в солнечном свете.

Когда же солнце скатилось к западу, поляна стала светлеть. Горизонтальные лучи заката проникали на поляну, которая словно вздрогнув, раскрыла все свои потаенные места, превратившись на несколько минут в неподвижную картину, которой можно было бы молчаливо наслаждаться.

Из всех деревьев, росших по краям поляны, одно сразу привлекало внимание. Ствол его в обхвате был столь огромен, что соседние деревья самые высокие, с мощными стволами, казались щуплыми саженцами. Это дерево было здесь царем. Но, увы, это был мертвый царь — из всех стоявших вокруг это было единственное умершее дерево.

И все же сама смерть дала возможность иной жизни, жизни, которая не пробуждалась весной, когда в деревьях начинают оживать соки. Башнеподобный ствол, весь день скрывавшийся в густой тени, теперь, высветленный лучами заходящего солнца, стал отсвечивать твердой гладкой поверхностью, похожей на мрамор или слоновую кость.

Почва была заболочена. Ее поверхность цвета сепии, на вид обманчиво плотная, там, где падали лучи скатывающегося к горизонту светила, была забрызгана золотыми пятнами солнечного света.

Метрах в двадцати над землей, по которой бежали все удлиняющиеся тени, кора гигантского дерева была испещрена множеством дупел. Они казались входами в ствол и напоминали иллюминаторы корабля. Их выступающие над поверхностью ствола края были гладкими, как шелк, и твердыми, как кость.

Именно здесь, в этих дуплах, там, где обхват дерева был не меньшим, чем внизу, у болотистой сепии, лизавшей его корни, сосредоточивалась жизнь мертвого гиганта.

В каждом дупле, в каждой пещерке этой высокой, гладкой деревянной скалы кто-то обитал. За исключением пчел, чей иллюминатор источал сладость, и птиц, обитатели этого поселения не могли бы двигаться вверх и вниз по скользкой поверхности ствола. Но для доступа к дуплам имелись еще ветви других деревьев, которые простирались почти вплотную к лесному гиганту. С них в свое дупло могли легко забраться дикая кошка, белка-летяга, опоссум и многие другие обитатели леса, нашедшие себе здесь пристанище.