Горменгаст
Шрифт:
Графиня, которая во время представления Четырех ни разу не шелохнулась, повернула голову и посмотрела через плечо.
Тита на трибуне уже не было. Не было и Фуксии, которая все это время сидела рядом с ней на бревне.
Графиня поднялась со своего места — бревно, находившееся там, где предписывала традиция, было в соответствии с этой же традицией почетным местом, на котором имели право сидеть лишь Графиня и ее дочь, — прошла сквозь ряды почтительно выстроившихся важных лиц и направилась к кромке воды. Это послужило сигналом означающим, что все теперь могут развлекаться так, как им заблагорассудится.
Графиня черной глыбой застыла у воды, лунный свет серебристой пудрой
На траве под деревьями раскладывались блюда с рыбой, пирогами, хлебами, фруктами. Гигантский ночной пикник вот-вот должен был начаться.
Пока шли последние приготовления к нему, шумные группы мальчишек бегали среди деревьев, залазили на них, раскачивались среди ветвей, выскакивали на берег, забегали в воду, кувыркались, делали «колесо», разбрызгивая во все стороны прыгающие, ломающиеся отражения. Группы мальчишек сталкивались, и тогда в воде начиналось шуточное сражение, подчас переходившее в драку. Мальчишки, топчась на месте, наступая и отступая, взбивали пену на мелкой воде, хватали друг друга за руки, обхватывали за пояс, валились в воду сами и валили других.
Титу, созерцающему все эти забавы, страстно хотелось стать одним из этих безвестных мальчишек, чтобы раствориться среди других, чтобы сломя голову носиться кругом, чтобы драться, смеяться и — возможно — плакать, чтобы вести себя так, как взбредет в голову, а не так, как предписывает Ритуал. Находясь в толпе своих сверстников, он мог бы быть один, а как Герцог Горменгаста он никогда не сможет остаться один, наедине с собой. Он может лишь чувствовать одиночество. Даже если он попытается затеряться в толпе, на нем будет всегда лежать незримый признак герцогства Горменгаста.
Фуксия, сделав знак Титу спуститься с трибуны, побежала в лес. Тит последовал за ней. Они мчались в ночи среди каштанов, не разбирая дороги. Остановились, чтобы отдышаться. Они слышали громкий стук своих сердец.
— Я нехорошо поступила, — проговорила, отдышавшись, Фуксия. — Нехорошо и даже опасно. Мы должны сидеть за Длинным Столом вместе с мамой и есть праздничный ужин. Нам нужно возвращаться! Ведь этот праздник посвящен тебе, Герцогу Горменгаста.
— Возвращайся, если хочешь, — прошипел Тит; его била дрожь, которая порождалась жгучей ненавистью к своему титулу и положению — Я не пойду.
— А куда ты пойдешь?
— Уйду из Замка навсегда! Навсегда, навсегда! Уйду и буду жить в лесу, как... Флэй и как то...
Но Тит не знал, как описать то создание, которое он увидел мельком в лесу золотистых дубов.
— Нет, ты этого не сделаешь! — воскликнула Фуксия. — Ты умрешь там, а я не хочу, чтоб ты умирал!
— Теперь меня никто не остановит, даже ты! — вскричал Тит. — Никто!
И он стал срывать с себя свое длинное серое одеяние, словно оно было сейчас его главным врагом и препятствием на пути к свободе.
Но Фуксия схватила его за руки.
— Нет, нет, — прошептала она; голос у нее дрожал, дрожали и губы. — Еще не сейчас, Тит. Не...
Тит, вырвавшись из рук Фуксии, бросился бежать, но тут же споткнулся и упал лицом вниз. Он попытался подняться, но Фуксия, бросившись на колени рядом с ним, не позволила ему этого сделать. Издалека, с берега озера, доносились крики детей, а потом неожиданно зазвенели колокольчики.
— Это зовут на ужин, — прошептала Фуксия. Тит ничего не ответил, и после паузы Фуксия добавила! — А после ужина мы пойдем гулять по берегу и посмотрим пушку.
А Тит плакал. Долгие часы, проведенные взаперти, возбуждение, поздний час, чувство безысходного одиночества —
все это, соединившись вместе, оказало на него расслабляющее воздействие. Но Тит согласно кивнул, хотя слезы продолжали катиться по его щекам. Увидела ли Фуксия это выражение молчаливого согласия или нет, но она ничего больше не сказала. Подняв Тита на ноги, она вытерла ему глаза концом широкого рукава.Они вернулись к берегу озера, и там были костры, и толпы, и гладь воды, и могучие каштаны, и трибуна, на которой стояло чудовищное кресло. И Длинный Стол, за которым сидела Графиня, положив локти на освещенную лунным светом скатерть, а подбородок на сплетенные пальцы, а перед ней все было заставлено блюдами с традиционными яствами, которых Графиня не видела, ибо ее взгляд был устремлен к далеким холмам. А стол представлял собой великолепное и красочное зрелище. В центре его мягким приглушенным огнем пылало огромное Золотое Блюдо Стонов; тлеющими угольками светились кубки червонного золота...
ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ
Одна пора года сменяет другую, чтобы в свою очередь смениться следующей, своим дыханием выкрашивая все вокруг в свой собственный цвет, охлаждая или согревая камни Горменгаста.
Фуксия ходит по комнатам в поисках потерявшейся книги. В окно она видит далекую дымку первой несмелой зелени, а спустя несколько дней зеленые огоньки уже вспыхивают повсюду, куда ни бросишь взгляд.
Опус Крюк и Шерсткот стоят на веранде Профессорского Двора, опершись локтями о перила балюстрады. В десяти метрах под ними очень старый дворник метет пыль. Пыль, усыпающая каменные плиты двора, побелела от жары. Весенняя прохлада давно забыта.
— Жарко старым косточкам? — кричит Опус Крюк старику. Тот поднимает голову и вытирает лоб.
— Да, — откликается он. Голос у него такой, словно он не пользовался им уже много месяцев, — Да, сударь, жарко. И жажда мучает.
Крюк уходит и возвращается через несколько минут с бутылкой в руках, которую он украл из комнаты Пламяммула. Привязав бечевку к горлышку, Крюк опускает бутылку вниз, где в клубах пыли стоит старик.
Запершись от всего мира у себя в кабинете, Хламслив сидит, а точнее лежит в своем элегантном кресле и читает. Ноги вытянуты к камину и закинуты одна на другую.
Слабый огонь освещает его лицо с тонкими, нелепо рафинированными чертами, которое, несмотря на странность пропорций, выглядит утонченно и изысканно. Поблескивают толстые стекла очков, которые в зависимости от угла зрения гротескно увеличивают его глаза.
Читает Хламслив вовсе не ученую книгу по медицине или философии. В его руках старая тетрадка, страницы которой исписаны стихами. Почерк неровный, но вполне разборчивый. Некоторые стихи записаны тяжелым, напыщенным детским почерком, другие — быстрым нервным курсивом, здесь много вычеркнутых слов, много исправлений.
Когда Фуксия вручила ему тетрадь и попросила почитать ее стихи, Хламслив был очень тронут таким доверием с ее стороны. Он относился к ней как к дочери, но не пытался найти путей к общению. Однако она сама искала этот путь и мало-помалу с течением времени стала проявлять в общении с Доктором большую доверительность.
Хламслив читает. Его лоб нахмурен. Осенний ветер свистит в ветвях деревьев в саду. Хламслив несколько раз возвращается к четверостишию, которое перечеркнуто Фуксией толстым синим карандашом.