Горний путь

8. Архангелы

Поставь на правый путь! Сомнения развей… Ночь давит над землей, и ночь — в душе моей. Поставь на правый путь. И страшно мне уснуть, и бодрствовать невмочь. Небытия намек я чую в эту ночь. И страшно мне уснуть. Я верю, ты придешь, наставник неземной, на миг, на краткий миг восстанешь предо мной. Я верю, ты придешь! Ты знаешь мира ложь, бессилье, сумрак наш, невидимого мне попутчика ты дашь. Ты знаешь мира ложь. И вот подходишь ты. Немею и дрожу, движенье верное руки твоей слежу. И вот отходишь ты. Средь чуждой темноты я вижу путь прямой. О, дух пророческий, ты говоришь, он — мой? Средь чуждой темноты… Но я боюсь идти: могу свернуть, упасть. И льстива, и страшна ночного беса власть. О, я боюсь идти… «Не бойся: по пути ты не один пойдешь. Не будешь ты один и если соскользнешь с высокого пути…» 28 сентября 1918

9. Ангел хранитель

В часы полуночи унылой отчетливее сердца стук, и ближе спутник яснокрылый, мой огорченный, кроткий друг. Он приближается, но вскоре я забываюсь, и во сне я вижу бурю, вижу море и дев, смеющихся на дне. Земного, темного неверья он знает бездны и грустит, и светлые роняет перья, и робко в душу мне глядит. И веет, крылья опуская, очарованьем тишины, и тихо дышит, разгоняя мои кощунственные сны… И я, проснувшись, ненавижу губительную жизнь мою, тень отлетающую вижу и вижу за окном зарю. И падают лучи дневные… От них вся комната светла: они ведь — перья золотые с его незримого крыла.

Крым

Назло неистовым тревогам, ты, дикий и душистый край, как роза, данная мне Богом, во храме памяти сверкай!.. Тебя покинул я во мраке: качаясь, огненные знаки в туманном небе спор вели над гулом берегов коварных. Кругом, на столбиках янтарных, стояли в бухте корабли. В краю неласковом скучая, все помню — плавные поля, пучки густые молочая, вкус теплых ягод кизиля; я любовался мотыльками степными — с красными глазками на темных крылышках… Текла от тени к тени золотистой, подобна музыке волнистой, неизъяснимая яйла! О, тиховейные долины, полдневный трепет над травой, и холм — залет перепелиный… О, странный отблеск меловой расщелин древних, где у края цветут пионы, обагряя чертополоха чешую, и лиловеет орхидея… О, рощи буковые, где я подслушал, Пан, свирель твою! Воображаю грань крутую и прихотливую яйлы, и там — таинственную тую, а у подножия скалы — сосновый лес… С вершины острой так ясно виден берег пестрый, хоть наклонись да подбери! Там я не раз, весною дальней, встречал, как счастье, луч начальный и ветер сладостный зари… Там, ночью звездной, я порою о крыльях грезил… Вдалеке, меж гулким морем и горою, огни в знакомом городке, как горсть алмазных ожерелий, небрежно брошенных, горели сквозь дымку зыбкую, и шум далеких волн и шорох бора мне посылали без разбора за роем рой нестройных дум! Любил я странствовать по Крыму… Бахчисарая тополя встают навстречу пилигриму, слегка верхами шевеля; в кофейне маленькой, туманной, эстампы английские странно со стен засаленных глядят, лет полтораста им — и боле: бои былые — тучи, поле и куртки красные солдат. И посетил я по дороге чертог увядший. Лунный луч белел на каменном пороге. В сенях воздушных капал ключ очарованья, ключ печали, и сказки вечные журчали в ночной прозрачной тишине, и звезды сыпались над садом. Вдруг Пушкин встал со мною рядом и ясно улыбнулся мне… О, греза, где мы ни бродили! Там дни сменялись, как стихи… Баюкал ветер, а будили в цветущих селах петухи. Я видел мертвый город: ямы былых темниц, глухие храмы, безмолвный холм Чуфуткалэ… Небес я видел блеск блаженный, кремнистый путь, и скит смиренный, и кельи древние в скале. На перевале отдаленном приют — старик полуслепой мне предложил, с поклоном сонным. Я утомлен был. Над тропой сгущались душные потемки; в плечо впивался мне котомки линючий, узкий ремешок; к тому ж над лысиною горной повисла туча, словно черный, набухший, бархатный мешок. И тучу, полную жемчужин, проткнула с хохотом гроза, и был уютен малый ужин в татарской хижине: буза, черешни, пресный сыр овечий… Темнело. Тающие свечи на круглом низеньком столе, покрытом пестрой скатереткой, мерцали ласково и кротко в пахучей, теплой полумгле. И синим утром я обратно спустился к морю по пятам своей же тени. Неопрятно цвели на кручах, тут и там, деревья тусклые Иуды, на камнях млели изумруды дремотных ящериц, тропа вилась меж садиков веселых; пел ручеек, на частоколах белели козьи черепа. О, заколдованный, о, дальний воспоминаний уголок! Внизу, над морем, цвет миндальный, как нежно-розовый дымок, и за поляною поляна, и кедры мощные Ливана, аллей пленительная мгла (приют любви моей туманной!), и кипарис благоуханный, и восковая мушмула… Меня те рощи позабыли… В душе остался мне от них лишь тонкий слой цветочной пыли… К закату листья дум моих при первом ветре обратятся, но если Богом мне простятся мечты ночей, ошибки дня, и буду я в раю небесном, он чем-то издавна известным повеет, верно, на меня! 30 июня 1920

Сон на Акрополе

Я эти сны люблю и ненавижу. Ты знаешь ли их странную игру? На миг один, как стая птиц роскошных, в действительность ворвется вдруг былое и вкруг тебя, сверкая, закружится и улетит, всю душу взволновав. Я в первый раз Акрополь посещал… Убогий грек со стразом на мизинце, все добросовестно мне объясняя, вводил меня в разрушенные храмы своих непостижимых предков. Маки алели меж камней, и мимолетно подумал я, что мраморные глыбы, усеянные маками, похожи на мертвецов с пурпурными устами… Мы миновали желтые колонны и с вышины увидели окрестность. Взглянул я вниз, и чудо совершилось… То южное ли солнце подшутило над северной, тоскующей душой, иль слишком жадные глаза поэта мучительно и чудно обманулись, не ведаю… Но вдруг исчезли горы, гладь синяя мерцающего моря в цветущую равнину превратилась: ромашек золотистые сердца, и вдовий цвет лиловый и пушистый, и колокольчики — я различал в траве густой, лоснящейся на солнце… Преобразились белые Афины. Передо мной — знакомое село: все — сизые, полуслепые избы, кабак с зеленой вывеской, часовня, да мальчики, играющие в бабки, да жалобно мычащая корова, да пьяница, и пьяный русский ветер, вздувающий рубашку на спине… А там, вдали, меж полем и деревней, я вижу лес, как молодость, веселый, березовый, бледно-зеленый лес, и просветы тропинок своенравных… Как хочется предаться их извивам, блуждать, мечтать, срывать кору с берез и обнимать янтарный, влажный ствол, льнуть, льнуть к нему и грудью, и губами, и кровь его медовую впивать! Все вижу: блеск песчинки на тропе, и труп крота близ горки чернозема, и пестрого жука на черной шкурке… А сам я (о, как сладко-совершенно мне это чудилось!) — я сам стою на деревенском кладбище, где дышит так пряно тень черемухи склоненной, где меж могил алеет земляника, где сыплются ольховые сережки на старые, горбатые кресты… И нехотя очнулся я, и голос поскрипывал, прилежно рассуждая о стройности дорических колонн и о былых властительных богинях. Что мне до них? Я видел сон иной. День увидал. Внизу горели окна. На запад шли оранжевые тучи. «Благодарю», — промолвил я поспешно, и на ладонь услужливого грека упало несколько монет дырявых. Так — за мечту платил я серебром… 25 апреля 1919 Афины

Странствия

Ты много странствовал. Рассказ холодный твой я ныне слушаю не с завистью живой, а с чувством сложного, глухого сожаленья. Мне горько за тебя. Скитался долго ты; везде вокруг себя единой красоты разнообразные ты видел проявленья, и многих городов в записках путевых тобой приведены бесцветные названья. Но ты не испытал тоски очарованья! На желтом мраморе святилищ вековых, на крыльях пестрых птиц, роскошных насекомых узор ты примечал, не чуя Божества; стыдливой музыке наречий незнакомых с улыбкой ты внимал, а выучил слова приветствий утренних, вечерних пожеланий; в пустынях, в городах иль ночью, на поляне, сияющей в лесу как озеро, о нет, не содрогался ты, внезапно потрясенный сознаньем бытия… И через много лет ты возвращаешься, но смотришь изумленно, когда я говорю, что сладостно потом о странствиях мечтать, о прошлом золотом, и вдруг припоминать, в тревоге, в умиленье мучительном не то, что знать бы всякий мог, а мелочь дивную, оттенок, миг, намек, — звезду под деревом да песню в отдаленье. 14 февраля 1920

«Над землею стоит голубеющий пар…»

Над землею стоит голубеющий пар. Почки лип озарили аллею; и с нелепою песенкой первый комар мне щекочет настойчиво шею… И тоску по иной, сочно-черной весне — вдохновенное воспоминанье — ах, какую тоску! — пробуждает во мне комариное это жужжанье… 20 февраля 1920

Fоотваll [7]

Я видел, за тобой шел юноша, похожий на многих; знал я все: походку, трубку, смех. Да и таких, как ты, немало ведь, и что же, люблю по-разному их всех. Вы проходили там, где дружественно-рьяно играли мы, кружась под зимней синевой. Отрадная игра! Широкая поляна, пестрят рубашки; мяч живой то мечется в ногах, как молния кривая, то — выстрела звучней — взвивается, и вот подпрыгиваю я, с размаху прерывая его стремительный полет. Увидя мой удар, уверенно-умелый, спросила ты, следя вращающийся мяч: знаком ли он тебе — вон тот, в фуфайке белой, худой, лохматый, как скрипач. Твой спутник отвечал, что, кажется, я родом из дикой той страны, где каплет кровь на снег, и, трубку пососав, заметил мимоходом, что я — приятный человек. И дальше вы пошли. Туманясь, удалился твой голос солнечный. Я видел, как твой друг последовал, дымя, потом остановился и трубкой стукнул о каблук. А там все прыгал мяч, и ведать не могли вы, что вот один из тех беспечных игроков в молчанье, по ночам, творит, неторопливый, созвучья для иных веков. 26 февраля 1920 Кембридж

7

Футбол (англ.).

«Безвозвратная, вечно-родная…»

Безвозвратная, вечно-родная, эти слезы, чуть слышно звенящие, проливал я, тебя вспоминая. Поглядел я на звезды, горящие, как высокие скорбные мысли, и лучи удлинялись колючие, ослепили меня и повисли на ресницах жемчужины жгучие. О, стекайте по тайным морщинам, слезы яркие, слезы тяжелые! Над минувшим, над счастьем единым разгорайтесь, лучи невеселые… Все ушло, все дороги смешались, разлюбил я напевы искусные… Только звезды у сердца остались, только звезды, большие и грустные… 4 марта 1920

Движенье

Искусственное тел передвиженье — вот разума древнейшая любовь, и в этом жадно ищет отраженья под кожею кружащаяся кровь. Чу! По мосту над бешеною бездной чудовище с зарницей на хребте как бы грозой неистово-железной проносится в гремящей темноте. И, чуя, как добычу, берег дальний, стоокие, по морокам морей плывут и плещут музыкою бальной чертоги исполинских кораблей. Наклон, оправданное вычисленье да четкий повторяющийся взрыв — и вот оно, Дедала сновиденье, взлетает, крылья струнные раскрыв. 1918 Крым

Телеграфные столбы

Столбов однообразных придорожных фарфоровые бубенцы и шесть гудящих струн… Скользит за вестью весть — шум голосов бесчисленных, тревожных и жалобных скользит из края в край. И ты — на бледной полосе дороги, ты, странник загорелый, босоногий, замедли шаг и с ветром замирай, внимая проплывающему пенью. Гудит, гудит уныние равнин, и каждый столб ложится длинной тенью, и путь далек, и ты один… 11 марта 1920

Каштаны

Цветущие каштаны, словно храмы открытые, сияют вдоль реки. Их красоту задуют ветерки задорные, но в этот вечер — самый весенний из весенних вечеров — они чудесней всех твоих даров, незримый Зодчий! Кто-то тихо, чисто в цветах звенит (кто, ангел или дрозд?), и тени изумрудные слоистой листвы и грозди розовые звезд в воде отражены. Я здесь, упрямый, юродивый, у паперти стою и чуда жду, и видят грусть мою каштаны, восхитительные храмы… 20 мая 1920 Кембридж

«Люблю в струящейся дремоте…»

Люблю в струящейся дремоте сливаться с вечером, когда вы смутно в памяти поете, о, потонувшие года! Люблю я тайные кочевья… Целую умерших, во сне. Колосья, девушки, деревья — навстречу тянутся ко мне. Еще не дышит вдохновенье, а мир обычного затих: то неподвижное мгновенье — уже не боль, еще не стих. И полумысли, полузвуки вплывают в дымчатый мой сон, белея в сумерках, как руки недорисованных Мадонн…