Горный ветер. Не отдавай королеву. Медленный гавот

Иван Иваныч Фендотов теперь увлекся подледным ловом рыбы. Достал какую-то заграничную обманку с вечным запахом и по воскресеньям таскает окуньков, на зависть другим рыбакам, прямо-таки сотнями. Дела на заводе по-прежнему идут успешно. Да, собственно, иначе и быть не должно. Все, что случилось здесь, никак не набрасывает тени на хозяйственные способности Ивана Иваныча.

Галина Викторовна Лапик немного пополнела…

Но это похоже на эпилог из романов Тургенева или Гончарова. А эпилога быть никак не может, пока тяжелая беда все еще висит над семьей Стрельцовых, над добрым именем Василия Алексеевича.

Именно потому я и написал эту книгу.

Я говорил уже вначале, как Маша мне помогала. Здесь я хочу еще раз подтвердить, что напрасно она себя прячет в тень, прикрывается подписью редактора. Ну, да это в ее духе. Мне ее не переспорить.

Когда все было готово и надо было решить, как поступить с рукописью дальше, я дал ее прочесть еще Тумарку Маркину и Шуре Королевой.

Тумарк мне сказал:

— Знаешь, Костя, все так, но ты в своей книге не отвечаешь на один щекотливый вопрос: как все это могло произойти на глазах у многих людей? Почему ни Горин, ни Жмурова, ни Лапик, ни даже Лидия Фроловна своевременно не разгадали Мухалатова и не поняли Василия Алексеевича?

А кто-нибудь может ответить на такой вопрос? Ведь любая житейская драма только тогда и разыгрывается, когда люди чего-то или кого-то не сумели вовремя «разгадать» и «понять».

— Допустим. Но почему бы тебе не изобразить эту историю именно так, что люди вовремя все разгадали и не позволили событиям принять столь драматический оборот? Тогда бы очень выиграла мысль о возможности предотвращения зла.

— Это очень мудро, — сказал я. — Собственно, так оно всегда и бывает. Но мы просто не замечаем тех событий, когда зло удастся пресечь в самом его начале. Это норма нашей жизни. А в истории со Стрельцовым зло уже нельзя предотвратить. Оно свершилось. И надо восстановить справедливость. Вот я и пишу о том, как создалась такая обстановка. И мне кажется, говоря почти твоими же словами, тогда очень выигрывает мысль о неизбежности торжества истины, торжества справедливости. А это тоже очень важно.

Тумарк пожал плечами:

— Не спорю. Хотя… Но вообще я бы все это переделал в пьесу. А еще лучше — в киносценарий. У тебя здесь мало описаний природы, портреты героев в деталях не вычерчены. Например, какой нос у Маринича? Или брови у Фендотова? Неизвестен рост Лидии Фроловны. А в театре, особенно в кино, все это превосходно дополнят режиссеры. Там тебе о носах и бровях заботиться нечего.

Шура Королева задумалась:

— Но в книге мысль автора могут усилить художники. Костя, ты попроси издательство, пусть позволят — это сделаю я! Под какой-нибудь вымышленной фамилией.

А Маша посоветовала так:

— Костя, независимо от всего этого, мне кажется, следует напечатать три лишних экземпляра рукописи. И пока в издательстве решают… Припомни, как мы ходили к начальнику пароходства Ивану Макаровичу, когда капитану грозила беда: человека несправедливо под суд отдавали.

Я понял все. Надо действовать, действовать!

Приехав в Москву, один экземпляр рукописи я положил на стол председателя госкомитета.

Секретарша не хотела меня пускать, все выспрашивала, но какому делу. Я ей сказал, что я родственник Федора Ильича, и тогда она тонким плоским ключиком открыла дверь.

— Прочитайте, — сказал я товарищу Горину.

И положил рукопись. Конечно, сперва я все-таки поздоровался и объяснил, как обманул секретаршу.

Он рассмеялся и спросил, почему он должен прочесть эту рукопись. И я повторил настойчиво, очень настойчиво:

— Прочитайте!

А чтобы он не подумал, что я какой-то авантюрист или графоман, я показал ему свои прежние книги. Федор Ильич больше не стал допытываться «почему», взял рукопись и засунул в портфель. Толстый, похожий на чемодан.

— Вы можете зайти через неделю?

И я ответил, что зайду.

Второй экземпляр рукописи я отдал секретарю райкома партии по месту нахождения экспериментального завода.

— Прочитайте!

Не дожидаясь вопросов, выложил перед ним свои книги.

— Любопытно, — сказал секретарь райкома. — С такими просьбами писатели пока ко мне не приходили. В Краснопресненском и во Фрунзенском районах, вот там, кажется…

— А я из Сибири, — сказал я.

— Да-а? Добро! — сказал секретарь райкома. И посмотрел на календарь. — Вы можете зайти через неделю?

Третий экземпляр рукописи я занес в Моссовет. Попал на прием к заместителю председателя. Он спросил меня, по какому делу к нему обращаюсь. Я сказал:

— По делу о выселении Петра Никанорыча Пахомова из Москвы, а также о привлечении к уголовной ответственности хулигана Жоры. Вот мое заявление, — и положил рукопись на стол.

Заместитель председателя засмеялся:

— Вы шутите?

— Нет, — сказал я, — не шучу. Один экземпляр этого заявления, правда в связи с другим вопросом, уже читает председатель госкомитета товарищ Горин…

— Горин?

— Да… А другой экземпляр читает секретарь райкома партии.

— А-а! Вот как! — сказал заместитель председателя Моссовета. — Оставьте. Но почему, такое толстое заявление? — Он хлопнул ладонью по рукописи.

— Потому что заявлением всего в один листик ничего не объяснишь.

— Хорошо. Зайдите через неделю.

В течение этой недели я успел сдать два зачета и схватить четверку на экзамене по физике. Профессор сказал, что по билету ответил я в общем очень и очень неплохо, пожалуй на «пять». Но он предварительно прочел все мои контрольные работы и убедился: я слишком свободно обращаюсь со словом, не хочу подчиняться некоторым грамматическим правилам, допускаю необоснованные инверсии, не всегда серьезен и так далее. А при этих условиях он просто обязан снизить мне балл. Так сказать, с воспитательной целью.

Я взял зачетку, печально посмотрел в нее — как объяснить Маше? — и сказал профессору, что примерно то же самое говорили мне и редакторы, но что иначе я писать не могу. Он удивился:

— При чем здесь редакторы? — Вдруг хлопнул себя по лбу: — Барбин, так вы же — писатель!

Выхватил у меня зачетку из рук и поправил четверку на тройку.

Через неделю я отправился собирать свои рукописи.

Получилось так, что первым принял меня заместитель председателя Моссовета.

— Выселили, уже выселили вашего Пахомова, поместили в больницу на принудительное лечение! — сделал он рукой победительный жест сразу, как только увидел меня. — А насчет Жоры… Тут, знаете, пока затруднение. Прямых свидетелей, кроме самих пострадавших, у вас в рукописи не названо. А с места работы этому Жоре дана вполне приличная характеристика.

— Значит? — спросил я без всякой надежды.

— Значит, — с некоторой надеждой ответил он.

Федор Ильич Горин долго в раздумье поглаживал рукопись. Потом развернул ее, посмотрел отдельные страницы, где у него были оставлены закладки.

— Скажите, это роман или правда? — наконец с прежней задумчивостью спросил он. — Вы дали мне это просто на отзыв или для принятия мер?

— Это и роман и правда, — сказал я. — А остальное решайте сами.

— О романе пусть отзываются критики, я не специалист, — сказал Горин. — А что касается правды… Я ошеломлен. Когда я читал, я многое угадывал, хотя вы тут, кажется, заменили все имена и фамилии. Правда как таковая до чтения вашей рукописи мне представлялась совсем по-другому. Например, о назначении Василия Алексеевича рядовым инженером мне докладывали иначе. Говорили, что решено поберечь его после болезни.