Город энтузиастов (сборник)

– Расстаться? Упустить такой момент. Но ведь это Муся, и она узнала его – иначе зачем этот упавший ридикюль, зачем вообще вся эта комедия.

Бобров приложил руку к козырьку.

– До свиданья, товарищ, – ответила она. – Благодарю вас. Нам, вероятно, не по пути.

Она благосклонно улыбнулась и протянула Боброву руку. С его стороны требовалось только, если это действительно была Муся, задержать ее маленькую сухую и горячую руку дольше, чем это требовалось приличиями, посмотреть в глаза несколько пристальнее, чем то позволено почти незнакомым людям, сделать еле заметное, а посторонним и вовсе незаметное движение, чтобы она смутилась, отвернулась и сказала:

– А, может быть, нам по пути. Вы далеко живете?

А потом помочь ей усесться в авто, замять место рядом с нею, оттеснив безусого пажа на сиденье шофёра и глядя на нее, чуть слышно сказать:

– А я вас узнал.

Выдержать ее полный притворного удивления взгляд, потом услышать чуть сдавленный взрывчатый смех, поймать лукавую улыбку.

– За кого же вы меня приняли? Муся? Это что еще за Муся?

И уже открытый, громкий смех, приводящий в смущение безусого пажа.

Что может сравняться с подобной встречей по радости, которой она переполняет сердце? И что может быть в то же время мгновенной этой радости, что может быть ее мимолетней? Встреча когда-то близких друг другу, теперь уже чужих друг другу людей не может ли она кончиться полным разочарованием? – Что сильнее – полузабытая сказка далекой, первой, полудетской любви или полный чуждых другому забот и чуждых другому тревог сегодняшний день?

Радость, которая готова, казалось бы, выплеснуться из берегов, радость, готовая, казалось бы, вобрать в себя всего человека – не останется ли она неудовлетворенной, не обратится ли в ненависть к тому, кто обманул лучшее из чувств – чувство свидания с потерянным другом?

Две-три минуты – все разговоры закончены. Они молча смотрят друг другу в глаза – и лишнее слово испортит все. Было необыкновенным счастьем, что нельзя сейчас же в автомобиле, в присутствии посторонних исчерпать до конца неожиданную полноту свидания.

– Мне сюда, – сказал Бобров, когда автомобиль поравнялся с Государственным банком.

– У вас дела в банке? Интересно…

– А разве вы не знаете – ведь мы собираемся строить новый город.

– Город? Ах как это любопытно! Вы мне все расскажите. Сегодня? Конечно, можно и сегодня. Мне хочется с вами о многом, о многом поговорить, вдруг застеснявшись и напомнив прежнюю маленькую Мусю, сказала она: – значит, увидимся?..

Бобров ответил на приглашение благодарным пожатием руки, потом поднял эту руку к губам и крепко поцеловал. В этом поцелуе чувствовалось нечто большее простой почтительности или дружбы, было даже что-то похожее на страсть, но недостаточно грубую, чтобы напугать, и недостаточно тонкую, чтобы не достичь глубины женского сердца.

«Не есть ли это начало лучших дней? – думал Бобров, провожая глазами убегавший от него автомобиль. – Может быть, архитектор прав. Чертежи, выкладки, карты, планы, – что значат все они по сравнению с одним еловом женщины. Ведь она…»

Мы не будем повторять рассуждений Боброва, может быть, слишком грубых и слишком рассудочных. Ведь она до сих пор оставалась дли него только Мусей-гимназисткой, несколько более живой и доступной, чем то полагалось по строгим правилам ведомства императрицы Марии. Почему же не воспользоваться тем, что дается прямо в руки, почему в числе других не использовать и эту возможность, если хоть на один вершок она подвинет к желаемой цели? Что ж – придется делать вид, что не забыл давней любви, придется, может быть, встать в ряды вздыхателей, притворяться…

Какие пустяки! Маленькое приключение, которое, наверное, увенчается победой.

– Такую только поднять руку и взять. Очень хорошо, что я не навязывался.

Но несмотря на эти грубые рассуждения и эти грубые же соображения, несмотря на то, что встречи этой он добивался сам и предварительно узнал от Алафертова, где ее можно будет легче всего встретить, – но был в то же время взволнован и даже ошеломлен этим событием.

Первое движение мысли – поделиться с кем-нибудь этой новостью. Рассказать архитектору? Но архитектора не оказалось и невзрачном помещении строительного кооператива. Метчиков все равно ничего не поймет – да и надо ли? Алафертов? Вот именно – рассказать Алафертову. Может быть, Алафертов интересуется его успехом?

Он побежал бы к Алафертову и поделился бы с Алафертовым своим неожиданным успехом, если бы дорога к этому товарищу и другу детства не вела через мост. А на мосту в этот момент сгрудились подводы, тропинки для пешеходов заняли служащие, расходившиеся по домам, торопясь и не желая никому уступать дороги. Поневоле Бобров пошел шагом, а изменение в скорости движения и напряженности его несколько охлаждающе повлияло на мысль.

– Зачем я бегу? Куда? Что я скажу?

Несколько минут но инерции он двигался вперед, потом неожиданно для догонявших его пешеходов повернулся назад и очутился с кем-то лицом к лицу.

Лицо, с которым довелось столкнуться Боброву оказалось круглым, как молодой месяц, красным, как тот же месяц в туманную ночь, и улыбающимся – опять-таки точь-в-точь как месяц.

Впрочем, столкнувшись с Бобровым, оно не улыбнулось, а сморщилось:

– Эк, тебя!

И несколько отшатнулось назад. Бобров извинился и отступил на шаг вправо. Лицо во всех отношениях, похожее на месяц, отступило тоже на шаг и в ту же сторону. Бобров только теперь заметил, что оно снабжено круглым туловищем, загораживающим узкую тропинку. Наступила очередь возмущатьея ему. Прошептав что-то угрожающее, он сделал шаг влево – и влево же передвинулось круглое туловище.

– Затерло, – сказало добродушно круглое, как месяц, лицо, повернулось к Боброву боком, при чем Бобров смог заметить руку, плотно сжимающую портфель.

Бобров тоже встал боком, и они разошлись.

К чему, спросите вы, столь подробное описание ничтожного происшествия? К чему это похожее на месяц лицо? Действительно, оно мало интересно для дальнейшего повествования, кроме разве того, что пустяковый случай этот поставил, как говорится, расстроенного и взволнованного героя на рельсы; уже и самая мысль о том, что произошло нечто выдающееся, оставила его; уже не требовалось ни с кем делиться ошеломляющей, якобы, новостью, и только некоторое время сохранялось смутное волнение и беспокойство, как-будто бы он забыл о чем. О чем же забыл?

– Нюра! Ведь она ждет!

И с тягостным чувством необходимости этой встречи он вернулся обратно и направился на Гребешок.

* * *

Странная вещь, друзья мои, человеческое сердце. Только вчера, получив радостную весть, не к Нюре ли побежал бы он поделиться этой радостной вестью, не ей ли первой рассказал бы о планах своих и неудачах? И вдруг – с тягостным чувством необходимости идет он к условленному месту свиданий.

Она заметила необычную его возбужденность.

– Что с тобой? Утвердили? Нет? Отказали? – забросала она его беспокойными вопросами, глядя на него влюбленными глазами, в которых светились и нежность, и гордость, и тревога.

– Нет… Но очень, очень много сделано, – ответил Бобров.

– Расскажи.

Как рассказать? Разве об этом можно рассказать ей? Что она поймет? Как отнесется?

– В общем, пожалуй, и ничего не сделано, – сбивчиво пояснил. – Ты этого, пожалуй…

Он долго подыскивал слово, которое бы не обидело Нюру, – и не нашел.