Город, где умирают тени

— А зачем пальцы резать?

— Проигранное пари. Эльфы ребята азартные, но золото и серебро здесь в малой цене. Они бьются об заклад на боль, услугу или унижение. Палец — мелочь. Ставка будет расти.

— Идиотизм. Они просто больные!

— Нет. Это человеческие критерии, а эльфы — не люди. Неспособность умереть меняет взгляд на многие вещи. Боль и раны суть преходящи. Потеря собственного лица и чести может длиться веками. Вот поэтому-то мы никогда толком не понимали жителей Фэйрии. Они гораздо дальновиднее. Они мыслят масштабами столетий, и отдельно взятый текущий момент значит для них гораздо меньше, чем для нас.

Голд попытался мысленно представить жизнь, спланированную в масштабе столетий, свободную от страха смерти, и не смог — ему стало не по себе.

— А сколько в среднем эльфы живут? — наконец спросил он.

— Они сами это решают. Единственное, что может убить их, это мощное колдовство и волшебное оружие, а и то и другое — большая редкость.

— Секундочку. А как же дети? Если они все-таки смертны…

— Детей нет. Новые эльфы рождаются взрослыми, при помощи волшебства, и заменяют эльфов умерших. Да, да, понимаю, это порождает ворох новых вопросов, но ответов на них у меня нет. Некоторые аспекты своей жизни эльфы ни с кем не обсуждают, в том числе и происхождение своего вида. Чувствую, если б мы когда-нибудь это и выяснили, удовольствия бы не получили.

Оставшуюся часть пути они продолжали молча, каждый занятый своими мыслями, и наконец пришли ко Двору Унсили, попав на Дворянское собрание Фэйрии. Обе створки больших дверей сами собой распахнулись настежь при их приближении, открывая взору обширный зал, от стены до стены битком набитый эльфами самых благородных кровей. Высокие, худощавые и импозантные, облаченные в замысловатые одеяния неистовых и ярких расцветок, у каждого на бедре меч, лица всех — само совершенство, без изъяна или какого-нибудь дефекта Грациозные и важные, пылкие и чувственные — эльфы были красивы. Одно то, что они здесь присутствовали, было сродни ощущению горячей волны из открытой печи. Все эльфы стояли не шевелясь, замерев не по-человечески — так замирает изготовившееся к броску насекомое или хищное животное, наблюдающее, куда метнется выслеженная им жертва. На одних были маски из металла с искусной чеканкой, закрывающие половину лица, на других — звериные шкуры с мордами, покоящиеся на плечах хозяев. Необычные запахи парфюмерии витали в воздухе — густые, душные и пьянящие, будто кто-то растолок целое поле цветов и наполнил воздух получившимся из цветов экстрактом. Но больше всего потрясала тишина — тишина полная, не нарушаемая ни вздохом, ни шелестом случайного жеста. Голд и Моррисон глядели на собравшихся эльфов, а знать Фэйрии смотрела на них — и казалось, что это мгновение будет тянуться вечность.

И тут стоявшие в середине эльфы подались назад, открывая проход к центру Двора. Спокойный и уверенный, Моррисон двинулся вперед, Голд — за ним. Эльфы медленно поворачивали головы, провожая взглядами двух людей, и Голду с большим трудом удавалось подавлять в себе дрожь. Их взгляды на себе он ощущал как физическое давление, и ничего напоминающего дружеское расположение в этих взглядах не было. Ранее Моррисон ясно дал понять: никаких гарантий безопасности в этом месте не существует. Что бы ни делали эльфы, ничто и никто не в состоянии призвать их за это к ответу. Может, Моррисон и бывал здесь раньше в качестве барда и почетного гостя, но это могло происходить и по требованию эльфов. Сегодня же он заявился без доклада и без приглашения, да еще привел с собой незнакомца.

Можно было ожидать чего угодно.

Голд и Моррисон наконец остановились перед широким возвышением, на котором стояли два трона. Оба были сделаны из слоновой кости и украшены искусно вырезанными фигурами и поражающими подробностями миниатюрами. На тронах восседали два эльфа. На левом — мужчина полных десяти футов высотой и с бугрящимися мощными мускулами, закутанный в кроваво-красное одеяние, подчеркивавшее бледность его молочно-белой кожи. Свободно свисающие светлые волосы обрамляли удлиненное худое лицо с огромными глазами, холодными и пронзительно-голубыми. Он был неподвижен, будто застыл в терпеливом ожидании сто лет назад и при надобности прождет еще столько же. Справа от него сидела женщина, одетая во все черное с серебряной тесьмой по краям одежды. Она была на несколько дюймов выше сидящего на троне мужчины и уступала ему в мощности мышц, а кожа ее отливала такой белизной, что на висках отчетливо просматривались голубоватые вены. Волосы ее были черными, в тон одежде, коротко и грубо обрезанными, и темные глаза смотрели задумчиво с сердцевидного овала лица. В руке женщина держала красную розу, не обращая внимания на шипы, коловшие ей ладонь. Ореол благородства и величия окутывал их обоих, будто старая мантия, обветшавшая от длительного использования. Голд не нуждался в пояснении, кто они. Их имена были легендой. Моррисон до земли поклонился королю и королеве Фэйрии, и Голд тут же последовал его примеру.

— Милорд и миледи, наиблагороднейший Оберон и прекрасная Титания, я приветствую вас от имени Шэдоуз-Фолла! — Моррисон помедлил, будто бы в ожидании ответа, но пауза затягивалась, и он обворожительно улыбнулся и продолжил, буквально источая шарм и дружеское расположение: — Приношу извинения за вторжение, за этот наш незваный визит, однако дела крайне безотлагательные послужили тому причиной и привели меня сюда в надежде на ваше благородство и помощь. Если вы позволите, я хотел бы представить своего друга Лестера Голда, героя.

Голду не надо было подсказывать, чтобы он снова согнул спину в низком поклоне, причем сделал это со всей возможной благопристойностью. К подобным телодвижениям герой, естественно, не привык. Голд подумал, что это одна из тех немногих вещей, в которых надо практиковаться задолго до момента их успешного применения.

Выпрямившись, Лестер заметил, что Король и Королева как сидели не шелохнувшись, так и продолжали сидеть, в своем высокомерии даже не замечая гостя. Моррисон молча улыбался, вероятно, все еще ожидая ответа. В зале по-прежнему висела тишина, приобретавшая некий внутренний заряд, и это было волнующим и пугающим одновременно. Неотрывный взгляд битком набившейся в зал знати казался все более и более угрожающим, и Голду пришлось усилием воли сдержаться и не позволить руке потянуться к заплечной кобуре. Впервые в своей долгой карьере он сознавал, что оказался перед лицом чего-то такого, что невозможно было остановить мужеством или метким выстрелом. Моррисон продолжал легко улыбаться Оберону и Титании, но Голд чувствовал, каких усилий стоила ему эта улыбка. Бард был готов к категорическому отказу, но гнетущее молчание, отрицающее само его существование, невероятно терзало его душу.

— Милорд, миледи, вам нечего мне сказать? Много лет я был вашим бардом, пел историю Фэйрии и хвалу ее правителям перед аудиториями людей и эльфов. В свою очередь вы оказали мне честь, подарив дружеское расположение и внимание, и сегодня я нуждаюсь в них как никогда остро. Ежели я злоупотребляю вашим терпением, так только оттого, что необходимость вынуждает меня к этому. Появилось нечто, несущее угрозу как человечеству, так и Фэйрии, и я боюсь, город не в силах дать отпор в одиночку. Ваши величества, неужели вы не поговорите со мной?

Между тронами неожиданно выросла фигура сравнительно невысокого и противно ухмыляющегося эльфа. Голд вытаращил глаза: единственный эльф, который не являл собой совершенство. Правда, ростом он был вдвое превышающим человеческий, но, поскольку сидевшие на тронах царственные особы были заметно выше, казался в их обществе коротышкой. Тело эльфа было ладным и гибким, как у танцора, но горб на спине увел одно его плечо вниз и вперед, а кисть руки на скособоченной стороне была высохшей и напоминала клешню. Волосы его были седыми, кожа — пожухло-желтой, цвета старой кости, но зеленые глаза были полны озорства, дерзости, вызова и высокомерия. На висках у него имелись два выпуклых утолщения, напоминавших рога. Одет эльф был в шкуру какого-то животного, чей мех жутковато сливался с волосами, покрывавшими его тело, а ноги оканчивались раздвоенными копытами. Внезапно горбун рассмеялся, и Моррисона передернуло от нескрываемого презрения, прозвучавшего в его тихом смехе.

— Что, опять пожаловал, маленький человечек? Опять пришел докучать нам своим остроумием и своими заботами, своими скороспелыми выводами и преходящими ценностями? Снова будешь распространяться о срочности и каких-нибудь трудностях, будто безумное тикание часов, отсчитывающих жалкий отрезок вашего смертного жизненного пути, имеет для нас значение? Знай свое место, человечишка. Придешь сюда, когда тебя позовут, когда нам этого захочется и когда нам будет удобно. И не смей беспокоить Двор и отрывать нас от дел, если тебе когда-нибудь еще вздумается это сделать.

— Господин Пак [9] , — спокойно заговорил Моррисон. — Ваша честь. Резкость ваших слов причиняет мне нестерпимую боль. Не я ли зовусь бардом этого Двора, этого Высокого собрания? И не я ли пел здесь для вас не далее чем шесть дней назад? Тогда вы оказали мне великую честь своей похвалой, поднесли мне кубок вина и позволили называть вас братом.

— Никогда не имел привычки любить своих братьев, — сказал Пак, беспечно крутясь на своих копытах с удивительной грацией. — Хотя я с определенной симпатией отношусь к роду человеческому. Людишки — такая легкая добыча. Они удирают с таким трогательным отчаянием и визжат так приятно, когда их загоняют в угол. Радости их ничтожны, и они готовы бесконечно лебезить перед сильными в обмен на улыбку или доброе слово. Они суют носы под хвосты, как похотливые собаки, они целуют наши благородные задницы и думают, что так можно завоевать нашу дружбу. Вы явились в неподходящее время, люди. Пользуйтесь остатками нашей доброжелательности и убирайтесь восвояси, пока не поздно.

9

Пак — злой или озорной дух. См., например: У. Шекспир «Сон в летнюю ночь».