Город мелодичных колокольчиков

— Я? Мне тоже обещал!

— А тебе, Магдана?

— Мне если бы и обещал, не взяла бы. Князь Шадиман Бараташвили хоть не так богат, как благородный Эракле Афендули, но достоинство нашего рода поддерживает. Я уже говорила братьям.

— Нам речи Магданы ни к чему. Мы хотим приехать к отцу богатыми, а не зависеть от его кисета.

— Хорошо, а в чем рассчитываете на мою помощь, князья?

— Отец говорит, если ты попросишь, тебе не откажет… выделить нашу долю.

— Сразу видно, отец твоей жены — купец. Так вот, я не попрошу.

— Почему, Моурави, ведь сам настаиваешь на нашем возвращении, так почему богатство здесь оставлять? Не лучше ли перевезти в Картли… пригодится.

— Что, народу на чохи решился раздавать, полторы…

— Постой, Димитрий. Знайте, князья, возвышенный Эракле сам не отпустит вас с пустыми руками, но напоминать считаю неуместным. Богатство вам завещано, а Эракле, по справедливой воле мраморных богинь, еще пятьдесят лет может прожить.

— Если нам в помощи откажешь, Моурави, не выедем.

— И ты, Ило? Ведь и Марабда неплохое поместье.

— Я младший.

— Не всегда старший возглавляет род.

Заза побледнел, вытягивая свою гусиную шею, он вспомнил Зураба Эристави. И не кто другой, как Моурави, помог арагвинцу стать держателем знамени могущественной фамилии.

— Если моим братьям по душе жить бесславно, как бездомным у богатого родственника, пусть остаются, подобными не стоит наполнять Картли. Я же, Моурави, решила немедля возвратиться к отцу и… постараюсь заслужить его любовь.

Испытывая неловкость, некоторые примолкли, другие переговаривались шепотом. Заза угрюмо, не отводя взор от чаши, вспоминал прошлое.

Двадцать лет исполнилось ему, когда он подбил брата, который на два года его моложе, бежать в Грецию. Марабда им тогда казалась монастырем, куда запрятал их отец, не желавший, несмотря на слезы матери, на их мольбу, не только представить их царю, но даже разрешить показаться в Тбилиси. Почему? Говорил: «Успеете». Но молодая кровь не мирилась с заточением, жаждала веселья, радости… А теперь? Девять лет прошло, кто о них знает? Правда, знатные паши на пиры приглашают, греческие богачи, аристократы охотятся вместе, греческие царевичи в Афинах с ними дружили. Но разве это полноценная жизнь? Разве он мог, не спрашивая отца жены, а сейчас Эракле, что-либо предпринять? Выходит, пленник он. Но почему до часа встречи с Моурави он этого не понимал?! Прав Моурави: наверно, потому, что в залог не оставили родине ни сердца, ни помыслов. А сейчас разве сможем по-прежнему жить? Нет, слова искусителя слишком глубоко в душу проникли. Вот, видно, Ило, хоть младший, уже решил… Может, надеется…

— Видит бог, князья, — завязал общий разговор Саакадзе, — несмотря на вашу слепоту, не сержусь на вас. — Не ведаю почему, может, потому, что вы сыновья Шадимана. К слову… Вардан привез мне от держателя знамени Сабаратиано письмо. Скучает без меня князь.

— Ску-чает?!

— Чему удивляешься, Заза? Не в силах ваш отец один с врагами царства справиться.

Князья растерянно уставились на Саакадзе. Слова его так потрясли их, что они пребывали в полном смятении и не знали, что предпринять. Мир больших чувств находился по ту сторону чужого забора.

— Моурави, — голос у Ило дрогнул, — забудь, что я просил тебя помочь мне жениться на родственнице султана. Женюсь на грузинке. Не проси и дядю Эракле о богатстве. Выеду вместе с Магданой.

— А ты, Заза? Ведь ты старший.

— Я? Пока свою долю и Елены не получу, не выеду. Таково желание отца Елены.

— А если долго придется ждать? Смотри, — предупредил Дато, — когда встретишь на охоте двух лисиц, не преследуй их одновременно, ни одной не убьешь.

— Почему? Стоит лишь чувяк отца Елены захватить, сразу хвосты обеим прищемит, — притворно вздохнул Элизбар.

Папуна искоса взглянул на побледневшую Магдану, на приунывшего Ило и сердито воскликнул:

— Я одно думаю: воскресенье сегодня или ишачья пятница? Вино в уксус хотите превратить?! Еще месяц до жаркого солнца, успеете решить — лисицу за уши или за хвост веселее дергать. Идем, Заза, не печалься! Добрая судьба уже все без тебя определила: подсунет тебе третью лису, без ушей и хвоста.

За Папуна поднялись и остальные. Уже кто-то шутил: «Что красивее: женщина с хвостом или без ушей?» Задал и Гиви вопрос, касающийся мужчин, да такой, что Хорешани, обняв Магдану, увела ее в «зал еды». И вскоре оттуда стали доноситься веселые грузинские песни.

Можно ли представить более буйное воскресенье? Не успели, по выражению Матарса, горло смазать вином, как вошел чем-то озабоченный Эрасти и шепнул несколько слов насторожившемуся Саакадзе.

Через несколько минут Георгий уже входил в свое «орлиное гнездо». И вслед за ним Эрасти ввел двоих в надвинутых капюшонах. Лишь только переступили они порог, как осенили себя крестным знамением. Следя за рукой одного из них, Георгий подумал: «Хороший размах! Рука для булата». И еще подумал: «День сегодня соответствует событию, чем не воскресение!» Двое уже откидывали капюшоны.

Приходу их в Мозаичный дворец предшествовало событие накануне: в подворье валашского господаря русские послы подводили первый итог пребывания посольства в Константинополе. Если все шло не как по маслу, то и не против шерсти.

От ковров и подушек в глазах рябило, было их вдосталь. В помещениях простор, все для очей и чрева. По всему видно, хотели послов принять ласково и дружелюбно. Во дворце валашского господаря чувствовал себя Семен Яковлев, как в Ангелове, что верстах в двадцати от Москвы, на реке Баньке.

Скрестив руки на груди, ходил посол по большому ковру. Лицо будто сурово, но это напоказ, а про себя радовался, хоть и не предстало еще посольство перед султаном. Везир Хозрев-паша ссылку на турецкий обычай делал, а раньше хотел наедине сам с послом разговор вести. Но умыслу в этом для коварства, по-видимому, не было, так просто — первая зацепка для ловли посольских даров.

Помнил: Хозрев-паша влиятелен, женат на принцессе Фатиме, сестре султана, и зело жаден, а на силу русской земли — собольи меха — падок. Пришлось отступить от наказа и, не видевши очей султанова величества, согласиться на первую встречу с Хозрев-пашой.

Встретил верховный везир послов государевых по всем правилам, даже и в малом чести ничем не ущемил. Разве только сразу дал почетное угощение. Шло то против русского обычая, сие угощение следовать должно после султанского приема. Пришлось вновь пренебречь духом наказа, на свой страх и риск. Каждый кусок что раскаленный уголь, а все же глотали, да еще ловко.

Стола не было, на табурет деревянный поставлена слугами серебряная миса, — то вместо скатерти, — размером кругом сажени в полторы; на эту-то мису и подавали блюда с яствами — яшмовые, фарфоровые и другие. День был постный, и подьячий заботливо осведомился, нет ли чего в яствах скоромного. Хозрев-паша растянул в улыбке рот до ушей и стал похож на черта, а все же успокоил, что яства нарочно так и готовлены, и сахар в них, дескать, кладен сырой, каков родится. Подьячий, довольный, вперил взор в мису: вин не видать, стол турецкий, а пить — пей студеную воду с сахаром, да шербет, да кафу, вареную на воде же.