Город отражений
Шрифт:
— Допустим, — согласился я, — но, как понимаю, есть еще и «во-вторых»?
— Разумеется, — теперь в голосе Надзирателя слышалась легкая такая, ненавязчивая грусть, — может быть, для вас это прозвучит странно… но я хотел бы, чтоб и вы вошли в мое положение. Если проклятье с гробницы будет все-таки снято, меня тоже не станет. Потому что иного смысла моего существования попросту нет. И не будет ни рая, ни ада, ни новых воплощений, ни нирваны. Все эти утешительные призы для смертных, я же просто исчезну без следа. Как… ну, не знаю, наверное, надпись на прибрежном песке после первой же накатившей волны.
— Или как удаленный файл, — пробормотал я еле слышно, можно сказать,
А вслух, уже достаточно громко, произнес следующее:
— Допустим, мы примем твои условия. Допустим, ты прав, и нам этот Арвиндир действительно даром не сдался. А уж жизнью ради него рисковать… Но в таком случае вопрос: ты поможешь… нет, не так — ты вытащишь нас отсюда? Сможем мы вернуться к жизни?
— Вот что… Игорь, — в ответ молвил Надзиратель, — думаю, правильнее всего обращаться к тебе именно так. Если у тебя хватит терпения… позволь для начала показать кое-что. А выводы мы сделаем вместе.
Он жестом велел следовать за ним, а сам направился к одному из огромных зеркал, располагавшихся на стенах лабиринта. Когда мы с Надзирателем подошли к зеркалу, последнее к немалому моему удивлению превратилось… в экран. В видеоэкран, демонстрирующий что-то вроде мини-фильма или ролика, принадлежащего к жанру так называемой социальной рекламы.
Ребенок, отроду, наверное, меньше года — он уже умеет ползать, но на ножках держаться пока не в состоянии. Зато каким-то образом ему удалось заползти на подоконник… причем подоконник (о, ужас!) открытого окна. Точнее, не совсем открытого: внешний мир и помещение, в котором играл ребенок, разделяла противомоскитная сетка. Но ее в расчет брать не стоило: надежной преградой эта сетка была только для насекомых.
Оставалось только подивиться безалаберности родителей, подпустивших дитя к этому окну.
Тем временем ребенок на экране не просто сидел на подоконнике да любовался видами из окна. О, если бы он ограничился только спокойным созерцанием… но закон Мерфи на этот счет жесток и неумолим. Внимание малыша привлекла муха, ползавшая по сетке с наружной ее стороны. Ребенок ударил крохотными пальчиками растопыренной пятерни… муха отпрянула. Отлетела… чтобы сесть на сетку немного повыше.
А малыш не сдавался. Неуклюже привстал на ножки, пошатываясь. Вновь занес ручку для удара… но не удержал равновесия и инстинктивно попытался ухватиться хоть за что-то, мало-мальски пригодное для опоры. Увы, в качестве этого «чего-то» подвернулась лишь противомоскитная сетка. Которая почти в тот же миг прорвалась под тяжестью живого существа — маленького, но весом все равно неизмеримо превосходящего что мух, что комаров.
За кадром раздался отчаянный крик. Пара рук… волосатых, явно мужских, потянулась к ребенку, тщась в последний момент ухватить его, не дать выпасть. Но было видно, что руки не успевают — опаздывая на долю секунды, отставая на считанные миллиметры.
И на этом сцена маленькой, бытовой, но неизбежной трагедии застыла — кто-то поставил ролик на паузу. А на переднем плане возник человек, отдаленно похожий на Надзирателя за душами. Но только отдаленно, ибо выглядел этот человек не в пример приличней и современнее. Модная прическа, очки, строгий костюм, а борода едва заметна. И не то кожаная папка, не то планшетный компьютер в руке.
«Наверное, многие из смертных сталкивались с чем-то подобным, — тоном не то лектора, не то обычного резонера, но с толикой профессиональной грусти, изрек человек на экране, — погибает дитя, невинное и любимое. И все из-за чего? Из-за беспечности и безответственности родителей… вашей беспечности и вашей безответственности. Ужасно, не правда ли? Но еще ужаснее осознавать, что
погибли неиспользованные возможности. Этот малыш мог бы стать известным спортсменом, талантливым художником, гениальным ученым — да кем угодно! И прославить свою семью. Мог бы, но ему не дали шанса добиться этого. И хочется, наверное, все изменить… хоть немного переиграть тот день и час, когда оборвалась маленькая жизнь. Настоящие родители… любящие родители вряд ли посмели бы желать чего-то большего. Только представьте: вы проснулись наутро, а страшный день повторяется. И каким-то чудом ребенок еще жив. Наверняка вы постараетесь, чтобы он остался в живых и в этот день, и еще на много дней после. Но на что вы готовы ради такой возможности?..»Произнеся эту речь, похожий на Надзирателя оратор исчез с экрана. Осталась только картинка: малыш, за миг до падения застывший в оконном проеме. Жуткое зрелище… и одновременно завораживающее. Оно приковывало, не давая отвести от себя, взгляд.
— Что скажешь? — точно издалека донесся до меня голос Надзирателя за душами — того, привычного, похожего на бомжа и произносящего слово «гаджеты» по слогам.
— Известный спортсмен, — прошептал я, обмирая от подоспевшей догадки, — мог бы стать известным спортсменом…
Заметил я не сразу, но теперь, в режиме паузы смог увидеть: окно выходило во двор, знакомый с детства. Двор родного дома. А сам ребенок… мне, давно не заглядывавшему в детский фотоальбом, узнать его было трудновато. Но не сказать, что уж совсем невозможно.
Неужели почти всей моей жизни — с детсадом, школой и первым курсом универа, с играми во дворе и переездом в большой город — могло не случиться? Видимо, могло. Но кто-то очень сильно мечтал, чтоб его чадо стало известным спортсменом.
— Тогда на улице была жара за тридцать, — словно оправдывая, даром что не себя, пояснил Надзиратель, — вот отец твой и открыл все окна в квартире… как будто не знал, что таким способом только больше жаркого воздуха напустит.
— А мать? — спросил я, судорожно шевеля губами. Голос дрожал.
— Ей потребовалось съездить к каким-то родственникам, — мой собеседник развел руками, — в деревню. А у отца присматривать за тобой получилось… сам видел, как. Но ты не спеши проклинать его. Все равно родитель тебя любил, о случившемся очень жалел… да что там — места себе не находил. А какие надежды на тебя возлагал! Уже одно это должно льстить твоему самолюбию.
— Ну-ну, — хмыкнул я с горькой иронией.
Зато стали понятны некоторые причуды отца, пока я рос. Дошло до меня, почему он честил меня, когда я, к примеру садился почитать вместо того, чтоб лишний часок погулять во дворе. Или предпочитал компьютерные игры походу в тренажерный зал. Вообще одно время грозился лишить меня компьютера, да мать заступилась. А стоило мне прийти из школы с синяком под глазом, как вместо сочувствия и мудрого совета я получал от кровного родителя порцию критики, чуть ли не ругани. Что я-де тряпка, слабак, что надо было меня Ирой вместо Игоря назвать. Что занимаюсь и увлекаюсь я ерундой, а надо бы стать сильным и уметь любому дать в морду. И на этом все внимание сосредоточить.
Причем даже наличие в моем дневнике хороших оценок не могло заставить отца сменить гнев на милость. А когда я задумал получить высшее образование, решение это он тоже, мягко говоря, не одобрил.
— …и вот ведь что удивительно, — продолжал Надзиратель с увлеченностью начинающего гида, — отец твой не был шибко религиозен и в чудеса давно отвык верить. Но видимо всей душой пожелал в тот момент, чтобы все произошло иначе. Чтобы он успел тебя перехватить.
— Второй шанс? — задал я уточняющий вопрос.