Город падающих ангелов

То был особый, характерный для де Луиджи цинизм, но реальные события приобретали все большее сходство с его видением картины и с его безумными работами.

– Именно поэтому я пишу апокалипсис, – сказал он, – нанося белые гребешки на волны моря, захлестнувшего площадь Сан-Марко. – Я – svedutista, рисовальщик негативных ландшафтов, воображаемых пейзажей. Я пишу их такими, какими они существуют в сознании. Это не абстракции. Они составлены из узнаваемых признаков, упорядоченных сюрреалистическим видением. Это портреты наших кошмаров.

Де Луиджи откинулся назад и некоторое время созерцал свою мрачно-прекрасную картину.

– Им надо найти виновных в пожаре, – продолжил он, снова прикоснувшись кистью к холсту. – Но, конечно, не политиков. Сначала обвинили мафию. Им потребовалось два года, чтобы решить, что нет, это не мафия. Теперь нашли двух несчастных электриков. – Де Луиджи пожал плечами. – Они говорят электрикам: «Слушайте, если вы пойдете в тюрьму вместо меня, то, выйдя на волю, вы обнаружите на своих банковских счетах жирный куш». Кто бы ни сжег «Ла Фениче», он сделал это не по политическим или философским причинам. Все дело в деньгах.

– Если бы это было сделано из злого умысла против «Ла Фениче», – сказал я, – то, как мне думается, виновные дали бы об этом знать.

– У театра есть свои грехи, – произнес де Луиджи, оторвав взгляд от холста. – Сама направленность его спектаклей изменилась, и изменилась к худшему. Фокус сместился от любви к искусству к нарциссическому самолюбованию. К эксгибиционизму. Это началось, когда стали направлять свет прожектора на дирижера. Впервые это было сделано для Герберта фон Караяна. Он был первым дирижером-кинозвездой. Обычно дирижеры оставались в темноте. Но Караян настаивал на подсветке, иначе – говорил он – никакой музыки не будет.

Людовико де Луиджи и сам был не чужд стремлению к подсветке. Он купался в созданном им самим пятне света. Оно освещало его длинные, до плеч, седые волосы, его императорский профиль, его возмутительные чудачества. Сегодня он более чем когда-либо светился в этом персональном пятне. Он был в треуголке, отороченной горностаем, мятой рубашке, штанах из красного шелка и в смокинге, на котором нарисовал яркие и живые красно-оранжевые языки пламени. Снова наступило время карнавала. Мимо окна проходили гуляки в карнавальных костюмах.

– В этом году свое участие в карнавале, – сказал он, – я посвящу второй годовщине той ночи, когда театр «Ла Фениче» превратился в обгорелую скорлупу. Он может остаться таким навсегда. Кто знает?

К нам ненадолго присоединился Джанпьетро Дзуккетта, бородатый эксперт по мостам, каналам, наводнениям, канализации и пожарам. Дзуккетта пришел вместе с женой. Оба были в масках и костюмах восемнадцатого века; с ними была молодая светловолосая женщина, переодетая куртизанкой. После небольшой выпивки мы погрузились в гондолу Дзуккетты, копию судна Казановы, которую Дзуккетта пришвартовал к столбу в канале напротив дома де Луиджи. Художник взял с собой маленький рюкзак; его он спрятал в felze – с глаз долой.

– Этим я воспользуюсь позже, – сказал он, и на лице его появилось выражение озорного предвосхищения. – Скоро вы увидите scherzo, шутку.

Он обернулся ко мне.

– Вас когда-нибудь арестовывали карабинеры?

– Пока это удовольствие было мне недоступно, – ответил я.

– Тогда эта ночь станет для вас незабываемой!

– Почему? – спросил я.

– Потому что я хочу нарушить закон, и моих спутников могут посчитать соучастниками.

Де Луиджи получал явное наслаждение, видя мою растерянность, и я не стал спрашивать, в чем будет заключаться его scherzo.

– Арест благотворен для души, – сказал он. – Меня арестовывали за совершение «непристойных действий в общественных местах». Это случилось, когда я пригласил порнозвезду Чиччолину на открытие конной статуи на Сан-Марко, а она пришла топлес. На суде я был объявлен аморальной личностью, недостойной уважения! – Де Луиджи скромно улыбнулся, вспомнив об этом. – Но для художника хорошая репутация и плохая репутация суть одно и то же. Художник хочет быть узнаваемым, хочет привлекать внимание. Я стал знаменитостью в Чикаго, – продолжил он. – Полиция изъяла мои картины с обнаженной натурой из галереи на том основании, что там были изображены «торчащие соски». Конечно, после этого я стал весьма популярным в Чикаго. – Де Луиджи снова рассмеялся. – Перспектива ареста беспокоит вас?

– Нет, если меня арестуют по достойному поводу.

– Поводом станет «Ла Фениче».

– Это подойдет, – сказал я.

Дзуккетта, стоявший с веслом на носу, и профессиональный гондольер на корме, вывели гондолу в Гранд-канал, где повернули направо и направились к площади Сан-Марко. Де Луиджи смеялся и шутил, но я заметил, что он при этом постоянно озирался; взгляд его перескакивал с лодки на лодку; он выискивал полицейские катера. Мы приблизились к музею Пегги Гуггенхайм.

– После войны, – сказал де Луиджи, – Пегги Гуггенхайм имела обыкновение закатывать грандиозные вечера. После их окончания из дома выходили слуги и угощали нас мороженым и сигаретами. Всякий раз, когда она устраивала вечер, мы с друзьями становились на мосту Академии и наблюдали за танцами на террасе. Однажды ближе к ночи Пегги решила инсценировать гибель «Титаника» – в этой катастрофе погиб ее отец. Она совершенно голая спустилась с террасы в воду. С собой она взяла оркестр. Музыкантам она щедро заплатила. Гондольерам пришлось ее спасать.

– Источник таких сумасшедших в Америке иссяк. Но те американцы были очень забавны. Им было дано чувство театральности. Сегодня американцы уже не так забавны. Va bene [45] . Теперь нам приходится развлекаться самим.

В какой-то момент мы оказались перед огороженной платформой, на которой стояли бетономешалки и другое оборудование. Мы подплыли к изображению «Ла Фениче», нарисованному на фанерном ограждении. Де Луиджи вышел из-под felze и выпрямился. В руках он держал банку с красной краской и кисть. Выпрямившись, он окинул взглядом Гранд-канал.

45

Зд.: Ну да ладно (ит.).

– Никто не видит полицейский катер?

– Пока нет, – ответил Дзуккетта. Он и гондольер на корме работали веслами, чтобы удержать гондолу на месте рядом с ограждением.

Де Луиджи обмакнул кисть в краску. Затем, подняв руку, он обратился ко мне.

– Вы так много знаете о пожаре, – сказал он. – Где сначала увидели пламя?

– На фасаде, в верхнем левом окне, – ответил я.

Широкими мазками де Луиджи изобразил большие языки сверкающего пламени, вырывающиеся из левого верхнего окна. Потом он нарисовал такие же языки в среднем, а затем и в правом окне.

Подошедшее сзади водное такси развернулось и встало рядом с нами, чтобы пассажирам было лучше видно.

– Bravo! Fantastico! – кричали пассажиры. Де Луиджи повернулся к ним и поклонился. Волны от такси накатились на борт нашей гондолы, и она закачалась. Краска выплеснулась из банки, но де Луиджи смог сохранить равновесие, и краска вылилась в воду. После этого он снова принялся за работу. Он нарисовал огонь в окнах первого этажа, во входной двери и так продолжал, пока весь театр не оказался охваченным пламенем. Этот огонь полностью повторял рисунок на смокинге художника. Горящий смокинг де Луиджи и пылающее изображение театра стали единым произведением. Де Луиджи был факелом, зажегшим нарисованное здание «Ла Фениче».