Город с названьем Ковров-Самолетов
Шрифт:
Смотрели у Дуни отснятые фрагменты, заходясь от восторга. Вот что, – подвел итоги Семен, – материал заслуживает лучшего сценария. Пока не поздно, покажем продюсеру… получим разрешенье на изменение сюжета… опишем, что было… выйдет круче любой выдумки. Отправились втроем в Москву. Продюсер долго восхищался, потом заявил: «Это хорошо как пролог…
памятники неизвестным солдатам роют окопы… разучивают приемы рукопашного боя с современным инструктором. Скорей приступайте к съемке основной линии: близорукий юноша, лес, скелеты. Денег я вам добавлю… вы говорили – то, се, вертолет… оно того стоит». Никита пнул под столом ногой открывшего было рот Семена – тот живо захлопнул.
Иван Оголтелов заделался актером. Впрочем, и раньше был. Так стоять навытяжку… такие строить патриотические мины… а жесты, жесты! демагогический пафос! Выцветшая гимнастерка, вытертые на коленях галифе – все как будто приклеилось к нему. Не дыша, счищает кисточкой землю
Федор Павлович Кабанов службу опять несет на своем постаменте – с тех пор как второй раз разбился. Август чуть-чуть пригорюнился, шоссе убегает вдаль. Пылятся рябинки, астры лежат у ног. Город Ковров-Самолетов погибших летчиков любит. Затормозил мотоцикл, слегка пролетев вперед. Федор Стратилатов присел к нему на ступеньку, бутылку пива открыл и завел с корешом разговор. Ты, это, хватит… айда к своим… они без тебя на девятое мая в Москву уже прокатились… моей Настасьи сын Алешка поил их, кормил… садись-ка сзади, поехали. Сказано – сделано. Подъезжали к Кочнёву и попали на съемки. Семен, купаясь в деньгах, задействовал вертолет – съемка с воздуха. Летчик Федор увидел и весь затрясся от желанья взлететь. «Ладно, – сказал ему тот, другой Федор, – я тебе это устрою… через Ивана, он тут большой человек».
Я на том свете не был – не знаю, про что и речь, – синий платочек неба я обещал сберечь. Оно меня не уронит, я в нем как птица живу… если меня схоронят, то лишь в его синеву.
Идея была чудовищной, как все, относящееся к будущему фильму: памятник погибшему летчику за пультом летящего вертолета. Никиту Скоробогатова забросили на крест кочнёвской церкви, благо отец Венедикт с утра уехал в город. Когда Никки дал отмашку – дескать, снято – Федор Кабанов, у которого с чувством самосохраненья последние шестьдесят лет обстояло неважно, стал набирать высоту. Пилот, до тех пор спрятанный в кабине, долго с ним сражался и наконец посадил машину. Серебристый ас был отвезен к месту несения службы, его сапоги на меху крепко вцементировали в постамент. Федор Стратилатов дал слово навещать друга и рванул прочь. Ненадолго. Едва эта бражка отчалила, тотчас вернулся, сбил в два счета цемент и умчал Кабанова к своим.
«Что это, братцы, вы так окопались?» – приехав, спросили два Федора. «Да сдуру, – ответили те, – никто вроде на нас не нападает». – «Ну и слава богу… выпить найдется?» – «Как не найтись». Разливать уселись на ствол танкового орудия. Выпивши и вставши, решили произвести из него салют в честь возвращенья Федора Кабанова. Исполненье своего замысла доверили артиллеристу Василию Раменкову – тот с порученьем справился.
Приехал, приехал Лёха, сидит за материным столом, хлебает борщ, смотрит в угол. Сыночек, что случилось? – Да ничего. А к вечеру пришли двое ментов. Ребятушки, родненькие, простили нас Чуркины… Витьку позавчера женили, всё на нем цело! – Молчи, мать… это за другое… там похуже. – Лёшенька, зачем же пришел? – А тебя повидать… собери белье.
Дед Николай Хрисанфыч метался в горячке и лопотал: побег… побег готовится. Стоял сухой октябрь, тихие теплые тучки застыли, не в силах понять, куда ветер дует. А у старика сделался плохой кашель. Ильич-Лукич-Кузьмич поглядывали друг на друга: попа звать? гроб готовить? Грешная душа дедушки Федотова замышляла побег из бренного тела. Вконец разучившись разлучаться друг с другом, пошли втроем за отцом Георгием. Вернулись ни с чем – батюшка отъехал на денек. Подошли к одру и увидели: побег состоялся.
После похорон избенка недолго стояла заколоченной. Резко оборвалась золотая осень, пришел промозглый холод. Серебристые свернули серебрянку и вселились. Вот тут и возник стихийно подлинный музей воинской славы. Неизвестные солдатики оживляли гипсовое
оружие и обмундированье. Трое стариков, закрывших глаза Хрисанфычу, оказались добычливыми. Столько натащили атрибутики первой половины сороковых – впору выбрасывать. Окрестные поля почли за честь предложить героям урожай свой. Тащили, охулки на руку не кладя. Федор Стратилатов явился с богатырской поклажей мяса, бесплатно выдававшегося ему в лавке Олега Старчеусова. К тому присовокупились разносолы от Настасьи. Ты же смотри, Федор, жалей ее… сын-то еще когда вернется… Федор серьезно кивал. Ну а старчеусовскую водку продолжали носить Ильич-Лукич-Кузьмич. На что другое, а на это у них сил хватало. Начхать нам на безногих фашистов с их буржуйской пенсией… мы пока еще сами о себе промышляем.Фильм монтировали сами, даже в Москву не поехали. Цифровая технология – это вам не пленку клеить. Все трое по характеру были многостаночники. Дуня прекрасно сработала в роли помощника режиссера, и свет не рухнул. Деньги все наши, теперь это в порядке вещей. Зима уютно ложилась на красную крышу Дуниной башенки. Хорошо было сидеть за компьютером, глядеть сверху на белую равнину, осененную крестом, что поднимали год назад, не без проколов. Господи, вон они идут… их снова восемь. Тащат какой-то пулемет… и где только откопали. Где, где… сказали б мы тебе, дуре. Просто серебристые нашли памятник красному пулеметчику. Сам он уйти с поста отказался, а пулемет реквизировали и на всякий случай поставили возле выморочной федотовской избы.
Продюсер сказал – самое оно – и весь этот тихий ужас запустил в производство. Трое счастливчиков увеялись на Майорку, прихватив с собой Ивана. Увидит ли его еще город Ковров – большой вопрос. Для сюжета лучше, чтоб увидел, но ведь есть же у него свобода воли. Ну и как они там разбирались – Иван, Семен и Дуня? очень просто. Семен позволил Ивану пожать плоды успеха, тот милостиво согласился. Иван, это я, я поняла, какой ты талантливый… вызвала Семена, чтоб издали посмотрел на восстановленье храма, водруженье креста. Мы поехали выбивать деньги на фильм… я тебе заранее не хотела говорить… не знала, выйдет ли. Потом он приехал взглянуть вблизи… на тебя, твой музей… я так хлопотала о его открытии! тогда уже начала писать сценарий о тебе… правда! Эк здорова врать женщина… ну да что с нее взять… горбатого могила правит.
Фильм вышел на экран в марте. ФСБ устроила закрытый просмотр и постановила: брать их, пока не поздно. Сегодня на вертолетах летают, завтра атомную бомбу сбросят. Ах, какой синий снег лежал под березой подле федотовской избенки… как галдели озябшие грачи! Василий Раменков, дневальный, надел валенки поверх холодных гипсовых сапог, принес с мороза охапку дров. Долго глядел в огонь, силясь вспомнить материны кринки. В оконце мелькнуло: двое перебегали от баньки к калитке. Уже не до валенок… выскочил, залег в сугроб к пулемету. Разбуженные стрельбой, выбежали неодетые, вооруженные до зубов дружки. Пули дырявили их рубахи, но не более того. Нападавшие отступали мелкими перебежками. Примчался Федор Стратилатов – где стрельба, там и он. Сидел задумавшись, потом сказал: «От смерти можно долго бегать, как раз всю жизнь… вы умудрились даже дольше. Я так не хочу… если меня схоронят – пусть могила будет крепка». И уехал по-правдашному на Карельский перешеек, скелеты откапывать. А фильм не имел кассового успеха. На него пускали даром ветеранов войны и членов их семей. Видно, реклама прошла рановато – перестарались, успели надоесть. Или что, или еще что.
Иван явился в Ковров-Самолетов, не стяжав тех лавров, на какие надеялся. Его, непрофессионала, кинули и с деньгами. Пиарили-пиарили, осыпали авансами, знакомили с нужными людьми, а договора не заключили. Теперь дали так, на полгода жизни. Дескать, не приносит прибыли. Нужные люди оказались совершенно недоступными. Отец объявил себя фермером, взял ссуду и уехал за Воронеж – теперь его не воротишь. Мать получила развод, вышла за бизнесмена, отгородилась высоким забором. Да от нее и раньше толку не было. Дуня нашла работу в Германии, надолго ли – неизвестно. Иван пожил в Москве у какой-то немолодой поклонницы, та его вконец достала. Вернулся в гордом одиночестве, поселился у женщины, что поначалу приютила его в Коврове-Самолетове. Звали Зиной, недавно устроилась судомойкой под начало Настасьи Микуличны. Олег Старчеусов, встретив Ивана на улице, демонстративно не узнал. Прежнее предложенье вернуться на завод повисло без подтвержденья. Сидел, понурившись, у Настасьи – Зина вынесла ему с кухни тарелку фасолевого супа. И тут ввалился кто? Федор Стратилатов. Да полно тебе, Ваня… подумаешь… было и сплыло. Я вот вместо тебя по-настоящему троих солдат похоронил… и-ден-ти-фицировал! Всё без вранья… дочь нашлась, семидесяти лет… за отца три тыщи в военкомате получила. Не смейся, Ваня… нехорошо. С кухни вышли Настасья с Зиной и любовно глядели в четыре глаза. Ты вот что, Иван… я тебе разве когда давал пропасть? кто где, а я в Коврове… ну бывает, уехал… так ведь вернусь же… Настасья здесь. Бог не выдаст – свинья не съест. Вон, девятое мая на носу.