Город Солнца

Тишину, в которой разворачивается мое видение, раздирает вопль дикого зверя. Этот звук раскалывает пространство надвое: с одной стороны все, что осталось от Природы, мертвое и умирающее, а с другой — сама жизнь. Снова раздается крик животного, бесконечный кошачий вой, затем автоматная стрельба, и снова вой. Все это происходит где-то позади меня, воздух дрожит от реверберации.

От нетерпеливого ожидания меня начало знобить. Что-то вроде академического любопытства проснулось во мне, и я прислушиваюсь к следующему звуку, к следующему движению, к завершению драмы, которой я не могу видеть, она происходит в чаще мертвого леса позади меня.

Следующее, что я слышу, — шелест насекомых. Какая-то птица, возможно ара, быстро застрекотала, словно предупреждая о чем-то, цикады возобновили свою шипящую песню, и джунгли задышали снова. А то, что я увидел спустя еще мгновение, и сегодня, при одном воспоминании, заставляет мое сердце ускорить ритм.

Вспоминая об этом, я могу только вздохнуть, закрыть глаза руками и наслаждаться совершенной неимоверностью увиденного. А рассказывать, собственно, нечего: передо мной стоял юноша с широким блестящим от пота лицом, прямые черные волосы длинными прядями прилипли к его лбу. Это был мой Друг из Анд.

Целеустремленный студент, ушедший в Вилкабамбу из Мачу Пикчу, стоял здесь, рядом с живым деревом чигуагуако. Его лицо было искажено напряжением спешки, и он знаком велел мне следовать за ним. Он был обнажен до пояса, брюки держались на вязаном ремне из цветной пряжи, по спине его ручейками стекал пот; он продолжал бег трусцой сквозь джунгли.

Я не помню, как долго мы бежали. От усталости и неразберихи у меня кружилась голова. Цепная реакция сталкивающихся несовместимых реальностей туманит рассудок, к тому же я потерял много крови. Мурашки под кожей предвещают лихорадку.

— Подожди! — но он как будто не слышит моего крика.

Листья преграждают нам путь, он останавливается, чтобы развести их в стороны, стой! — но он отрицательно мотает головой, и бег продолжается.

Я не слышу никаких звуков сзади, только шум джунглей да треск ветвей — мой друг прокладывает нам дорогу. Мы выскочили из джунглей прямо на песчаный берег речушки и увидели людей. Это были трое индейцев кампас, низкорослые темнокожие мужчины; несколько каноэ стояли на отмели. Волосы у индейцев были одинаково подстрижены «под кружок»; на одном из них висел длинный лук и пучок стрел, связанных кожаным ремешком, у других были дробовики. Я отчетливо помню обращенные ко мне лица, внезапную тревогу на них, когда я, споткнувшись, остановился на берегу. Они попятились, всем своим видом выражая испуг и растерянность, и остановились в мелкой воде, едва достигавшей их колен. Я обернулся. Моего друга не было. Я успел услышать шелест и заметить краем глаза тень, тут же скрывшуюся в джунглях.

Индейцы привезли меня к Рамону. Они положили меня в одно из долбленых каноэ и поднялись вверх по реке на несколько миль. Они постоянно живут на реке и превосходно владеют искусством управления каноэ; пользуясь короткими круглыми веслами, они легко передвигаются вниз и вверх по течению.

Солнце только что поднялось, когда мы обогнули выступ берега у знакомой мне излучины. Джунгли встречали день как обычно: по мере того как наступал рассвет и Солнце прогревало воздух и мягко снимало влагу с листьев, темп музыки незаметно приближался к адажио, гудение леса входило в устойчивый медитативный ритм. Я лежал в челне, упираясь плечами в грубо вытесанные бока его корпуса. В дороге я уснул, поэтому плохо представлял, как долго длилось путешествие. Наконец каноэ мягко село на песчаную отмель у самого края поляны.

Я поблагодарил индейцев и пригласил их к Рамону позавтракать и выпить. Рамон знал их по именам. Они разговаривали на местном наречии, пока промывали мою рану; Августин в это время готовил припарку, которая должна вылечить мое бедро скорее чем за неделю.

Индейцы рассказали Рамону, что я появился из джунглей недалеко от их деревни и напугал их. И я был не один. Они сказали, что, когда я вынырнул из чащи, рядом со мною была тень с глазами ягуара. Это был очень старый и очень черный хищник, сказали они, и он вышел из джунглей вместе со мной. А затем он повернулся и исчез в зарослях. Они никогда не видели, чтобы человек ходил рядом с таким зверем.

Существуют два вида путешественников: одни таскают с собой карты, другие — нет. В молодости я принадлежал ко второму виду. Я был импульсивно-безрассудным. Я беспечно разгуливал по жизни, не вооружившись ничем кроме уверенности, что «новая» паука, именуемая психологией, есть не что иное, как древнейшая человеческая наука, и что я уж как-нибудь сумею сочетать новое со старым. Критикам моей импульсивности я обожал разъяснять, что знать, куда ты идешь и как туда добираться, означает ступать по чьим-то следам; и что люди, путешествующие без карт, — это и есть те, кто составляет карты. Мое высокомерие не знало границ, но оно было по крайней мере страстным.

Следствием такой позиции стало открытие (для себя), что единственное различие между современным и традиционным подходами к человеческой душе заключается в том, что первый — это изучение, а второй — опыт. Западная психология — это дисциплина наблюдений и выводов, а традиционная, или примитивная, — это дисциплина практического освоения.

Сейчас, уже почти сорокалетний, я лежу на пальмовой циновке на песке возле лагуны, гляжу в лихорадочно синее амазонское небо и не могу понять, что же случилось с моими принципами, с моими представлениями о путешествии. Я ведь пришел к тому же, что знал давно: путешествие само по себе является целью, которую мы ищем. Зачем, спрашиваю я себя, я доискиваюсь смысла моего возвращения в Перу? Очевидно ведь, что я приехал, чтобы затеять новый поиск, начать новый Круг Четырех Ветров. Очевидно, что я ринулся в новую шаманскую одиссею на новом, более высоком уровне.

Я совершил два специальных ритуала и, без каких-либо каталитических веществ, перешел в безмерные просторы высшего сознания с непостижимой остротой и тонкостью восприятия. Гомеопатическая доза аяхуаски не могла произвести заметного эффекта, если не считать легкой горечи во рту, и весь этот мой опыт в джунглях был, несомненно, результатом своеобразного плацебо. В Мачу Пикчу я пошел на луг для медитации и был перенесен вместе со своим телом на Хуайна Пикчу, а оттуда, вне тела, еще в одно пространство. Я пошел в джунгли, подыскивая место, с которого я послал бы мой ум искать Антонио, — и очутился на опасном пути, заблудившись среди видения экологической трагедии, противоестественной катастрофы, ошибки Природы.

Присутствуя при смерти Матери Земли, я узнал нечто новое о страхе; я почти приглашал собственную смерть, лишь бы прекратить страдания.

А мой молодой друг? Тот упорный индеец, представитель поколения моих детей? Его присутствие, как и многое другое, оставалось необъяснимым, слишком фантастичным даже для размышлений. А индейцы видели ягуара.

В течение недели я получил уроки, я послужил опытам, которые изменят меня навсегда. Кто еще способен к мультисенсорному восприятию без утраты обычного восприятия, отдельными органами чувств? Кто может быть свидетелем постепенного матереубийства, совершаемого человечеством, и не останавливать его, не кричать о нем?

Да, я не нашел Антонио. Но, лежа здесь и пытаясь проникнуть сквозь синий купол атмосферы надо мной, я понял, что пришел сюда не ради поисков Антонио. Я уже, конечно, нашел его, но был еще слишком прагматичным, чтобы понять это.

*11*

Когда я увидел Антонио, он сидел за столиком возле раскрытой двери кафе на Кале Гарсиласо — того самого кафе напротив моей гостиницы, в котором я всегда завтракаю, где покупаю блины из quinoa, куда сдаю белье для стирки.