Город солнца

Он сказал:

— Ваше приглашение — знак внимания, которое я высоко ценю.

— Я знаю, шляпа мешает, — ответила миссис Рубинстайн. — После одного тура я ее сниму. Такова традиция, которой я должна придерживаться.

— Да, старых традиций следует держаться, — автоматически пробормотал Тим Теллертон, пытаясь показать улыбкой, что ценит также профессиональную ответственность.

Они продолжали молча танцевать. Когда музыка смолкла, он сунул цветок в карман; тот был велик и влажен, кажется, ему преподнесли гибискус.

— А теперь, — сказал он, я был бы благодарен, если бы вы пожелали представить меня небезызвестной мисс Пибоди.

Но мисс Пибоди отсутствовала, она вышла на место парковки.

Там, где она стояла среди машин, она видела, как стая юнцов по-прежнему бредет дальше по пирсу, медленно и печально напевая: «Тим Теллертон, Тим Теллертон, Тим». Это звучало, как псалом, а двигались они словно в каком-то полутанце, и вдруг она услыхала, что они весьма энергично хохочут во все горло.

— Так вот ты где, Пибоди, — произнес Томпсон, — жуткое представление. Выпей немного коньяку.

— Нет, спасибо, я подавлена. Я дурно себя вела.

— Именно поэтому, Пибоди! Ты — фаталистка. И ничему меня не научила.

Коньяк помог. Мальчишки снова запели, заставив песню перейти в вой. Потом они начали танцевать, превратив танец в пародию на нежную музыку, струившуюся вместе со светом из здания клуба. Двигались они очень медленно, словно исполняя обряд заклинания духов. Томпсон сидел на земле: вцепившись одной рукой в собственные волосы, он пытался что-то сказать, но Пибоди его не слушала.

Она не спускала глаз с танцующих, с их узеньких ног, передвигающихся в лунном свете все дальше и дальше по пирсу, или торжественно топчущих собственные свои тени… И внезапно эти юные существа показались ей грозными и как будто несущими роковую, судьбоносную весть. В какой-то неуловимый миг она внушила себе, что они предвещали смерть, они были словно сама смерть, — непримиримо безжалостны и прекрасны. И она поделилась своим открытием с Томпсоном:

— Смерть молода. Она абсолютна молода.

— Пибоди, — ответил Томпсон, — у тебя в голове сплошная путаница, но это ровно ничего не значит. Соберись с мыслями. Мы говорили о Сан-Франциско. Этот город — твердый орешек. Там у меня есть друг, умный человек по имени Иеремия Спеннерт. Ты следишь за ходом моей мысли? Мы обычно беседовали друг с другом по вечерам, когда становилось темно и виднелись только его зубы.

— Почему? — спросила Пибоди, мысли которой были очень далеки отсюда.

— Темное освещение!.. Я имел в виду, что свет у них был плохой. А Спеннерт был совершенно… необычайно умен.

— Но естественно, — сказала она. — Так тоже могло быть.

— Черный! — воскликнул Томпсон. — Иеремия Спеннерт черный как смоль! Пибоди, почему ты никогда не слушаешь, что я говорю!

Баунти-Джо стартовал на своем мотоцикле. Рисуя колесами громадные восьмерки, он промчался вдоль и поперек по всему пирсу и прогрохотал наконец мимо них по направлению к городу. Она видела только белый крест, намалеванный им за мотоциклетным щитком, светящийся фосфорическим светом.

— Господи Иисусе, — произнесла Пибоди, это знак смерти.

* * *

Все в «Батлер армс» погасили свет и отправились на покой, а зелень на заднем дворе окутал мрак, и лишь цветы на кустах сияли белизной. То было ничейное и хорошо защищенное место. Элизабет Моррис медленно бродила взад-вперед по траве, иногда она тихонько останавливалась, прислушиваясь к шуму ветра, доносившегося с моря, едва ли более сильного, нежели просто слабый порыв…

— Добрый вечер, мисс Моррис, — приветствовала ее Линда, стоявшая в черном четырехугольнике окна своей комнаты.

Лицо же ее было словно цветок во мраке.

— Здесь чудесно, — сказала Элизабет Моррис. — И такой аромат цветов!

Они услыхали, как внизу, в гавани, стартовал мотоцикл и, проехав по авеню, миновал городской парк. Когда снова воцарилась тишина, Линда спросила:

— Миссис Моррис, можно мне поговорить с вами? О его «хонде»? Можно спросить вас, любите ли вы машины?

— Не особенно.

— Он любит его, — пояснила Линда, — любит, будто ребенка. Он копил деньги на этот мотоцикл с тринадцати лет. Это модель номер семьдесят один. Миссис Моррис, вы, кажется, не торопитесь? У него отличная машина. Она делает крутые повороты будто ангел! А что делать мне? Он хочет, чтоб я сопровождала его и в Силвер-Спринг.

— Ты боишься? — спросила миссис Моррис.

— Чего?

— Съехать в канаву, погибнуть, — ответила Элизабет Моррис, продолжая ступать по траве, вплотную у самых кустов, так что листья, гладя, касались ее лица.

Линда расхохоталась за ее спиной.

— Я не погибну, — объяснил ее приветливый голосок. — Я ненавижу машины, как и мама, как и все настоящие женщины.

Предположительно внизу, у пирса, дуло сильнее. Жара была чрезвычайно утомительна.

— Так чего же ты хочешь? — спросила Элизабет Моррис. — Что тебе известно о настоящих женщинах? Он любит свой мотоцикл, а ты любишь его. Ничего проще нет. Ты примешь и его мотоцикл!

— Да, миссис Моррис!

— Зачем же спрашиваешь меня о том, что и самой хорошо известно?

— Не знаю, — ответила Линда. — Спокойной ночи, миссис Моррис.

Миссис Моррис вышла из дома, дул ветер, походивший на прохладный ровный поток… Медленно спустилась она вниз, к гавани, плененная красавицей-ночью. Пирс был пустынен. Сквозь распахнутую дверь «Клуба пожилых» далеко на асфальт падал неоновый свет, озаряя его на мгновение. Она остановилась и заглянула в вестибюль, где кассирша читала, сидя за своим столом.

Комнатка, обшитая тесом, была скучной и едва ли больше обыкновенного барака. Миссис Моррис повернулась, чтобы уйти домой. «Как глупо, — подумала она, — как грубо! Не придать порогу дома ни ощущения великого ожидания и предвкушения, ни малейшей праздничности… Полагаю, тем, кто явится сюда, придется вешать свои норковые шубки на гвоздь. Могу поклясться, что там даже зеркала нет!»

Из вестибюля вышли две старые дамы, стройные, с тиарами на седых волосах. Стоя рядом в своих длинных платьях, с лицами, обращенными в сторону ветра, они походили на двух королев, дозволивших себе краткий часок одиночества. Рука об руку вернулись они в зал, а манера держаться в этом невеселом помещении, да и походка разоблачали все значение их декольте и исключали даже малейшее сомнение в том, что весенний бал был достойным и пышным празднеством.