Город у эшафота. За что и как казнили в Петербурге

Петр Александрович Валуев в своем дневнике акцентировал внимание на другом: «Народа было много, и собственно народ ясно сочувствовал казни. Это полезно, как впечатление для единомышленников. Говорят, что некоторые из них своими речами в толпе возбудили ее негодование и были ею выданы полиции или арестованы полицией».

Были, впрочем, и те, кто казни Млодецкого не сочувствовал. Мнение и гнев их выразил подпольно распространявшийся в Петербурге «Листок Народной Воли»: «Везли осужденного из крепости, т. е. через весь Петербург. Этот долгий томительный путь, выдуманный палачами, И. Млодецкий совершил с непоколебимым хладнокровием и мужеством, импонируя многочисленным толпам народа. Так же встретил он и смерть. Поклонившись народу, он бестрепетно перешагнул в другой мир, где нет ни жертв, ни палачей, ни печалей, ни воздыханий…,Ах, бедный!», «Ах, какой неустрашимый!» слышалось по площади, рядом с грубыми выходками каких-то темных личностей, вероятно, шпионского звания. Человек 6–7 было арестовано на площади за выражение сочувствия. Мы слышали об одном господине, сошедшем с ума при этом зрелище. Таким образом юбилей первого 25-летия был ознаменован виселицей. Какую едкую иллюстрацию царствования устроила судьба!»

Смысл последних двух фраз в том, что именно в феврале 1880 года исполнилась четверть века с момента вступления императора Александра II на российский престол.

И еще одна казнь 1880 года — в Петропавловской крепости, на валу Иоанновского равелина, спустя полгода после экзекуции над Владимиром Дубровиным.

Процесс шестнадцати: такое наименование получил в обиходе первый в петербургской истории суд над целой группой революционеров-террористов. В числе обвиняемых оказались участники сразу нескольких покушений на Александра II, в том числе динамитного взрыва под столовой Зимнего дворца, устроенного в феврале 1880-го.

Постановлением военно-окружного суда сразу пять подсудимых были приговорены к смертной казни: Александр Квятковский, Степан Ширяев, Яков Тихонов, Андрей Пресняков и Иван Окладский. В самом этом приговоре, правда, скрывалось лукавство: Окладский еще во время следствия активно сотрудничал с властью, получил гарантии сохранения жизни, но для прикрытия его роли в процессе (и для сохранения столь ценного агента на будущее) его включили в пятерку смертников. Михаил Тариелович Лорис-Меликов после вынесения приговора телеграфировал товарищу министра внутренних дел Черевину: «Прошу доложить Его Величеству, что исполнение в столице приговора суда одновременно над всеми осужденными к смертной казни произвело бы крайне тяжелое впечатление среди господствующего в огромном большинстве общества благоприятного политического настроения». Он предлагал ограничиться применением высшей меры к Квятковскому и Преснякову: «...к первому — потому что приговором суда, он, сверх обвинения его в взводимых на него преступлениях, признан виновным в соучастии во взрыве Зимнего дворца, при котором убито 11 и ранено 56 лиц, исполнявших долг службы; ко второму же — потому что хоть по обстоятельствам дела он оказывается менее виновным в взводимых на него преступлениях, но после свершения сих преступлений в минувшем году он в текущем году совершил новое преступление, лишив, при его задержании, жизни лицо, также исполнявшее свой долг».

Император к увещеваниям прислушался: помиловал троих, заменив им казнь на бессрочную каторгу, в том числе, разумеется, Окладскому, но Александру Александровичу Квятковскому и Андрею Корнеевичу Преснякову смертный приговор оставил в силе.

Тому Преснякову, о пророческой шутке которого вспоминала однажды писательница Валентина Иововна Дмитриева: «Однажды, играя шнурком от пенсне, он сделал из него петлю, надел себе на шею и начал затягивать.

— Бросьте, Пресняков, — сказала я. — Неприятно смотреть.

— Почему неприятно? — спокойно и, как всегда, посмеиваясь, отвечал Пресняков. — Привыкать надо!»

Публичная казнь состоялась ранним утром 4 ноября 1880 года. На позорной колеснице Квятковского и Преснякова доставили от тюрьмы Алексеевскою равелина, где они содержались, к равелину Иоанновскому. В саму Петропавловскую крепость зрители допущены не были, однако, как сообщила выходившая тогда газета «Страна», «в Александровском парке и на Троицкой площади, несмотря на ранний час и на холодный пронзительный ветер, собралось немало зрителей».

Эта же газета рассказала об экзекуции в деталях: «Осужденные, привязанные к скамейке, увидали виселицу только в момент, когда колесница остановилась у подошвы равелина.

Первым оглянулся Пресняков, и на лице его скользнула легкая улыбка. Она явилась как бы результатом замаскировать внутреннее волнение, а быть может, попыткой придать бодрость своему товарищу, видимо, обнаружившему менее твердости.

Палач и тюремный служитель одновременно отвязали осужденных. Они были одеты в черные арестантские платья поверх полушубков, а на груди каждого из них привязана черная доска с надписью: «Государственный преступник».

По сведении с колесниц осужденные, поддерживаемые палачом и его помощниками, поднялись вверх на площадку равелина и были установлены на эшафоте у позорного столба в расстоянии одного шага от роковой перекладины, к которой были прилажены два кольца с двумя петлями. Правее был помещен Квятковский, левее Пресняков. Первый из них небольшого роста мужчина с черною, окладистою бородою и довольно выразительным лицом. По наружности около 30 лет. Пресняков — высокого роста, худой, блондин, с небольшими усиками, на вид значительно моложе своего товарища. Оба, по-видимому, сильно смущены, но Пресняков делает усилие обнаружить полное самообладание. Квятковскому эта борьба с самим собою дается гораздо труднее. Лицо его покрывает мертвенная бледность. Он с трудом держится на ногах, и поддержка палача представляется как бы необходимостью. Войскам командуют «на караул». Начинается чтение приговора… По окончании палач подходит к Квятковскому и совершает над ним, как над дворянином, обряд лишения этого звания (надламывает над головой его шпагу). Наступил последний момент расчета с правосудием.

Но прежде чем приступить к нему, осужденные выведены несколько вперед, и к ним приблизились два священника в полном облачении и с крестами в руках. Оба они приняли религиозное напутствие и приложились к кресту. Затем, поклонившись на все стороны, они нагнулись друг к другу и обменялись прощальными поцелуями. Палач быстро накинул белый саван на Квятковского. Пресняков при виде этого обряда отвернул голову и прослезился… Но прошло несколько секунд, как такой же саван накинули на Преснякова. Первым был введен на роковую скамейку Квятковский. Минуту спустя казнь была совершена и над Пресняковым».

Дневник Александры Богданович за тот же день перекликается со свидетельством газетного репортера: «Был Адельсон (комендант), приехал с места казни, рассказывал впечатление, произведенное преступниками, которых повесили. Оба причастились, оба обнялись сперва со священником, потом, имея уже завязанными руки, поцеловались друг с другом, поклонились войскам. Когда повешен был Квятковский, Пресняков посмотрел сбоку на эту картину и прослезился. Через минуту его ожидала та же участь. Ужасное впечатление!»

На следующий день та же Александра Викторовна записывает и другое: «Я смотрю очень несочувственно, с отвращением на нигилистов, но такое наказание страшно.

Говорят, что палач Фролов все это делает с бессердечием и даже неловко». Еще более определенные мысли записала в своем дневнике Елена Андреевна Штакеншнейдер: «Тяжелое и нехорошее впечатление производит казнь даже на нелибералов. Не в нашем духе такие вещи».

Из документов известно, в какую сумму обошлась казнь Квятковского и Преснякова. Устройство и разборка эшафота стоили правительству 205 рублей 30 копеек, погребение обошлось в 44 рубля 90 копеек, мелкие дополнительные расходы были оценены в 19 рублей. Немалой статьей расходов оказались услуги «заплечных дел мастера» Ивана Фролова: 81 рубль. Общая же сумма составила 350 рублей 20 копеек.

А в декабрьском выпуске подпольного «Листка Народной воли» появились такие стихи, озаглавленные «После казни 4 ноября»:

И опять палачи!.. Сердца крик, замолчи!.. Снова в петле качаются трупы. На мученье борцов, наших лучших сынов, Смотрят массы безжизненно тупы Нет! Покончить пора, ведь не ждать нам добра От царя с его сворой до века. И приходится вновь биться с шайкой врагов За свободу, права человека… Я топор наточу, я себя приучу Управляться с тяжелым оружьем, В сердце жалость убью, чтобы руку свою Сделать страшной бесчувственным судьям. Не прощать никого, не щадить ничего! Смерть за смерть! Кровь за кровь! Месть за казни! И чего ж ждать теперь? Если царь — дикий зверь, Затравим мы его без боязни!