Город, в котором...

— Бог с вами, Юрий Васильевич, какая заграница! — в ярости (на себя) заорал Путилин. — Вы с вашей заграницей совершенно запустили все дела! Сколько времени не игрались тренировки на вахтах! Немедленно…

Вот и все, что он мог теперь, не смогший вовремя.

Хуже того, стыднее того — спустя несколько недель, скрепя сердце, скрипя зубами, он вызвал к себе Хижняка:

— Скоро уедете, квартира останется пустой? — Подъем крутой, тяжкий.

— Ну… да… — Юра на всякий случай колебался, как любой купец, еще не раскусивший цели супротивника.

— На два года?

— Ну, я не знаю, на сколько меня вызовут.

— Меньше, чем на два года, командировать специалиста нерентабельно.

Путилин легко раздражался, так нестерпимо ему было проводить этот разговор, но в Москве у него жила двадцатипятилетняя возлюбленная, без которой он больше не мог, не хотел, не согласен был терпеть, он и так жил с воспаленным взглядом и с трудом припоминал себя и все, что его касалось; каждую минуту его заносило далеко отсюда, и водворение сознания в колею стоило усилий.

— Ну, значит, на два.

Юра не обиделся на тон. Правильно, на том пути, который он себе выбрал, от такой роскоши, как обида, приходится отказаться. Сутенерам обидчивость не по карману. И Путилину сейчас ничего не по карману, он на все согласен, делайте со мной что хотите, но дайте мне ее, дайте!

— Не пустишь меня? — как в холодную воду оборвался.

— Вас? Не понял. У вас же есть квартира.

— Ну, значит, нужна!

— А, иногда? — понятливо глянул Юра — с подлым своим понятием, и Глеб не мог дать ему в морду. Не мог, вот в чем горе.

— Нет, жить постоянно…

— Да? А. Не понял, правда, но все равно. Неужели?.. — начал догадываться, но счел, видно: какое ему дело! — Конечно же да, как вы могли спрашивать. Конечно же, какой разговор.

— Спасибо, — сухо сказал Глеб. Ох и ненавидел он сейчас Юру за все, что происходит.

Вичка его тогда спасла:

— Ничего не выйдет. В квартиру Хижняка я не пойду.

Она, правда, что-то там еще плела по телефону великодушное насчет жены Путилина, которую ей, видите ли, было жалко. Дескать, какой удар для нее будет, что муж уходит к другой, и не просто к другой, а к молодой бабе, и поэтому Глебу, по ее словам, следовало сперва уйти от жены в н и к у д а, а не к Вике. Но он ее быстро расколол:

— Что тебе Хижняк? У тебя что, с ним что-то было? Говори!

Ничего, перенес и это. Но сказал. Много чего ей сказал. И еще:

— Вся непоправимость в том, что я тебя люблю.

— Да, — отвечает со злостью, — положение у тебя безвыходное.

— Обиделась, что ли? А чего мне перед тобой лебезить. Не на светском рауте.

— Я не обиделась, — говорит. — Я взрослее тебя и поэтому не обиделась. Ты энергетик, и больше ты никто. Молокосос ты еще, чтобы я на тебя обижалась. Это надобно заслужить, чтобы на тебя обижались.

— А вот так тебе со мной лучше не разговаривать.

— Не нравится — не слушай. И не звони больше.

— Сама же первая и позвонишь.

— Не позвоню и не приеду.

— Отлично! Считай, что я тебя об этом и не просил.

— О чем?

— Приехать.

— Куда? В квартиру Хижняка?

— Нет уж, с этим у тебя ничего не выйдет. Еще я не жил с тобой в квартирах своих предшественников.

— А я, кажется, и не просилась у тебя в эту квартиру.

— Придется, видимо, тебе потерпеть, пока станции не дадут жилье.

— Попробуй только отодвинь из очереди Горыныча!

— Ах, и Горыныч тут как тут! А можешь ты мне назвать хоть одного человека в нашем городе, который не показывал бы на меня пальцем, умирая со смеху?

— Такого человека, Глеб, не найдется в твоем городе, это я тебе сразу должна сказать. Но все-таки было бы лучше, если бы ты разменял свою квартиру, это было бы справедливо. И не пользовался бы служебным положением — это, знаешь ли, чревато…

— Ну уж это фиг! Моя жена и так остается с носом. Я не альфонс!

— Все. Мне хватит. Надоело. Оставайся на память от меня своей жене. Дарю! Я ей тебя дарю вместе с квартирой и с твоими потрохами, чао!

Да… Много перебыло таких разговоров. Пока этот извергшийся вулкан не остыл, пока не осел этот носящийся в воздухе пепел, пыль. Много понадобилось времени.

Вчера, задумавшись, выглянул в окно мансарды, которую они с Вичкой тут снимали, и: вон моя милая! Стоит себе во дворе, разговаривает с хозяйкой. А он — будто три года был на фронте и вот вернулся, и видит ее, а она его еще не увидела, но сейчас вот оглянется — и они повстречаются.

В самые счастливые свои минуты (а теперь они были у Глеба, и он узнал точно) человек печален. Видимо, от предчувствия, что придется расстаться со всем, и с этим — тоже. И сожаление о радости превозмогает саму радость.

Вот она обернулась… Вот взгляды сомкнулись…

Некоторые моменты жизни распадаются на отдельные кадры, и каждый кадр длится, длится — противоестественно долго по сравнению с реальным масштабом времени — чтобы его хорошенько разглядеть.

А Глеб действительно был как на фронте. Ему пришлось победить все ее прошлое…

Еще тогда, накануне похорон: у двери стояла крышка гроба, обитая кумачом; Валя, жена Горынцева, прикрепила к кумачу букетик цветов. Она же, Валя, привела старушку, которая обмыла покойного и одела. Она же принесла формалин, которым колюче пахло из таза, зажгла свечку и убежала пораньше забрать сына из садика. Горыныч уходил позднее.

— Ну, ты пошел? — Хижняк ему у двери.

— Да, мне надо.

— Ну, а я останусь?

— Ты у меня спрашиваешься, что ли?

— Нет, я просто… Все нормально? — в нос бормочет Хижняк.

— Все нормально.

— Порядок, да? — тем же подпольным тоном.

Тут Горыныч вышел из себя и — шепотом:

— Ты бабу, что ли, у меня торгуешь? Так я за нее не ответчик. Договаривайся с ней самой, порядок или нет. Время самое подходящее! — и похлопал рукой по крышке гроба.

Волочилась за Вичкой, как шлейф, свободная валентность, и каждому охота наступить. И самому ему было охота, вот в чем дело. Он ушел домой и горевал, что мир разделен на полюса полов, что все — невольники этой страшной силы и не могут вырваться из ее неумолимых оков, как из магнитного поля Земли. И что, если бы Вичка была уродливая или старушка — так ли уж охотно он бы помогал ей?