Город Желтой Черепахи

Весь путь гравилет шел на предельной скорости, и все же дорога заняла часов пять. Конечно, Буров мог воспользоваться скоростным транспортом, но ему никого не хотелось видеть. Люди жили своей обычной жизнью, куда-то спешили, смеялись, делились новостями, спорили, но им не было дела до Веры, и потому Бурову не было дела до них. Он знал, что для спасения его жены и других больных делается все возможное и невозможное, понимал, что страдания двадцати человек не могут и не должны лечь тенью на всю планету, однако горечь и гнев помимо его воли росли, туманили мозг. Горечь от того, что миллиарды людей живут и будут жить как ни в чем не бывало, даже когда Веры не станет. Гнев на Совет Безопасности, не проследивший за тем, чтобы были приняты эффективные меры для охраны жизни и здоровья людей. Гнев на обезьяноподобных предков, которые так изгадили планету, что до сих пор археологическим командам безопасности хватает работы. Мало того, что АКБ ведут поиски на Земле и околоземных орбитах, — Вера рассказывала, что ее коллеги недавно трудились даже на Луне.

Но сильнее горечи и гнева в эти минуты и часы были ненависть и презрение, которые Буров испытывал к самому себе. Не его дело — судить предков и критиковать работу Совета Безопасности, в конце концов предки сохранили Землю, а в Совете сидят люди, и они могут ошибаться. Но как получилось, что он, мужчина, жив и здоров, а жена его умирает?

Вера была еще жива, болезнь удалось блокировать, замедлить ее течение, но даже неспециалисту было ясно, что это не решение вопроса. Стимуляция организма облучениями, вливаниями и еще целым комплексом мер, о которых Буров имел самое смутное представление, могла некоторое время поддерживать жизнь Веры, но как долго? И разве можно такое существование назвать жизнью?

Буров знал, что археологи-чистильщики и раньше умирали от спунса и что работа в АКБ считается едва ли не самой опасной на Земле, но не придавал этому значения. Он до сих пор не мог понять, нет, поверить, что на Земле человеку может что-то угрожать. И вот теперь он, десантник, жив и здоров, а его жена умирает…

Буров не видел ни веселого разлива зелени под гравилетом, ни волшебных зеркал озер, ни плавного парения птиц, уступавших ему дорогу. Он очнулся, только оставив позади белые купола Светогорска, когда до санатория осталось совсем немного. Очнулся и понял, что, как бы ни хотел он сейчас видеть Веру, являться в таком состоянии в санаторий нельзя.

Вдалеке показались коттеджи «Серебряного мыса», блеснула гладь гигантского озера, и Буров дал гравилету команду спускаться.

Он не успел переодеться в Космопорте и так и остался в мятом, стального цвета комбинезоне, резко выделявшемся на фоне молодой зелени. Насколько позволяла высокая, по колено, сочная трава, он широко шагал вперед, не разбирая дороги, и оставлял после себя борозду примятых стеблей, полегших под тяжелыми башмаками. Лугу не было конца, и медовые запахи становились все сильнее, смывали горечь, гнев и обиду на судьбу.

Он шел долго, и перед его глазами плыли яркие звездочки полевых цветов, белые пушистые облака и густо-синее небо. Потом он заплакал, и слезы закрыли от него мир, слышно было лишь сочное жужжание пчел над цветами…

Когда Буров подошел к зданиям санатория, в руках у него был ворох полевых цветов. Встречные, видя их, улыбались, но тут же гасили улыбки, пораженные несоответствием веселости цветов и жестким выражением лица мужчины…

Врач, следовавший за угрюмым десантником, не знал, что делать. Он не хотел допускать его к больной, ей могло повредить волнение встречи, но и задержать пришедшего не решался. Несколько раз он пытался остановить мрачного посетителя, но тот не обращал внимания на его робкие призывы. Так они и шли друг за другом по длинным безлюдным коридорам, и от цветов по серебристым, без единой пылинки стенам разбегались радужные блики.

Ожидая, когда больная проснется, Буров стоял, может, час, а может, больше. Он молча всматривался в ее лицо и не мог его узнать. Он был поражен, раздавлен видом лежащей перед ним женщины. Это была не его жена, не та веселая и бесстрашная Вера, которую он знал и любил и от смеха которой, казалось, и камни начинали улыбаться. Мир рухнул, от него осталось только призрачное чужое лицо на голубоватой ткани медицинского ложа-саркофага.

Вера открыла глаза и теперь смотрела на мужа ничего не выражающим взглядом.

Буров шагнул вперед, и букет, который он до этого инстинктивно прижимал к груди, яркими звездочками рассыпался по серебристому покрывалу.

Коснулось больной дыхание весны, проникшее в стерильные стены вместе с цветами, их яркая окраска разбудила ее сознание или голос близкого человека разогнал туман перед глазами — как бы то ни было, Вера узнала Бурова. И ее слабое, изможденное тело потянулось ему навстречу.

Великан склонился над Верой. Что-то сказал; она видела, как шевельнулись его губы. Протянул к ней руки, громадные, как на фресках Сикейроса, и из этих рук стали падать цветы. Они падали тихо и долго и, казалось, будут падать вечно. Но вот поток цветов кончился, лицо великана приблизилось, словно его увеличил экран визора, и Вера узнала своего мужа.

«Вернулся. Живой».

Она рванулась к нему.

Врач, неслышно подошедший к Бурову, с ужасом смотрел, как на стерильное покрывало в помещении, где даже воздух подвергается специальной обработке, падали цветы. На некоторых стебельках еще оставались прилипшие комочки земли. Глаза больной широко раскрылись, и она чуть заметно шевельнула головой. Врач сделал шаг вперед.

В комнате мягко загудело, по коридору зазвенели бархатистые колокольчики, пахнуло озоном. Глаза больной стали тускнеть, она сжалась и словно уменьшилась, начала растворяться под невесомым покрывалом.

Врач схватил Бурова за рукав комбинезона и потянул к двери. Десантник словно окаменел.

«Да что же вы, не понимаете?! Вы же убьете ее! Быстрее!» — шепотом прорычал врач.

Буров шагнул за ним, но остановился, что-то вспомнив. Он вытащил из нагрудного кармана ожерелье, склонился к жене, слегка приподнял ее голову и застегнул украшение на груди.

Потом они бежали по коридорам, в ушах стоял несмолкаемый звон колокольчиков, и крохотные иголочки впивались в тело.

«Быстрее! — шипел врач. — Быстрее! Облучатель включен!»

«Простите», — сказал Буров, когда за ними закрылась третья дверь и врач прислонился к ней спиной, вытирая пот со лба.

«Идиот! Нате вот, съешьте…» — И он протянул на ладони несколько желтых шариков.

Звездный Волк надолго замолчал, а слушатели беспокойно задвигались.

— Я немного отвлекся. Вас, конечно, интересует само ожерелье, — улыбнулся рассказчик, заметив недоуменные переглядывания слушателей. — Еще немного, и я до него доберусь. Но прежде хотелось бы сказать несколько слов об Андрее Владимировиче, лечащем враче Веры Буровой.

Человек он замечательный, но, как и у всякого человека, есть у него свои недостатки. Одним из них является преклонение перед порядками, установленными в медицинских учреждениях. В этом я убедился во время полуторачасовой беседы, когда пытался доказать ему, что Буров за два года пребывания на орбите Зейры едва не свихнулся от тоски по жене и теперь, не увидев ее, сам может запросто попасть в больницу. Мои доводы не подействовали на Андрея Владимировича, и только вид самого Степана, появившегося в санатории в разгар наших препирательств, поколебал его уверенность в универсальности предписаний о допуске посетителей к больным. Выглядел Буров скверно, и все же, если бы я предварительно не «обработал» Андрея Владимировича, тот вряд ли провел бы Степана к Вере.