Городская фэнтези — 2008
Шрифт:
Она стояла посреди улицы, тонкая и хрупкая, как деревце в степи. Слёзы в глазах, уголки рта печально опущены. Прижимала к груди книжку. «Пастернак» — надпись на обложке тиснёными серебряными буковками.
— К чёрту! — выкрикнул я. «У-у», — отозвалось эхо. — Провались со своей осенью!
Из-за угла вывернул грузовик, покатил, набирая обороты, к девушке. За лобовым стеклом болталась прикреплённая к зеркалу заднего вида игрушка. Эти уродские игрушки специально продают в магазинах, чтобы тупые дебилы вроде водителя этого «КамАЗа» вешали их на зеркала. Дерьмо! — выругался я. Откуда в Городе машина?
Грузовик приближался. Катька не оборачивалась. Не слышала, что ли? Может, в прострацию впала? Предупредить? Я рассмеялся. Нет, не стану предупреждать. Сейчас её собьют, размышлял я почти злорадно. Расплющат в лепёшку. Да. Точно. Так ей и надо. Глупая плаксивая дура. Никто больше не будет приставать ко мне с идиотскими бреднями о любви и прочей лабудени. Нудеть с утра до вечера, шумно дышать в трубку телефона, плакать на кухне. Восторгаться красотой и очарованием осени, читать стихи тоже никто не будет. Пушкин? Бродский? На хрен! Мне это не нужно. Я терпеть не могу стихи, слышишь, маленькая дрянь? Дави её, водитель. Я сяду с тобой в машину, и мы вместе уедем из этой гребаной осени.
Грузовик неожиданно вильнул, объезжая Катьку.
Чёрный дым из выхлопной трубы.
Солнечные зайчики на ветровом стекле.
Рёв мотора.
Ах ты, сука, только и подумал я. Время набухло киселём, замедлилось.
Я и смерть друг напротив друга. Двадцать метров. Пятнадцать. Восемь… Дурацкая игрушка вихляется туда-сюда, мешает сосредоточиться, отпрыгнуть в сторону. Ускользнуть.
Свет выключенных фар режет глаза — злостью, болью, равнодушием. Они, тысячекратно отразившись и преломившись, вернулись назад, к хозяину.
Не-е-ет!!! — хотел крикнуть я. Я ненавижу осень! Я не хочу!..
Удар…
За окном шуршит дождь. Барабанит по подоконнику, брызжет на стекло, оставляя мокрые разводы. Сколько ни задёргивай занавески, между ними всегда остаётся крохотная щёлочка, сквозь которую видны низкое серое небо и косые хлещущие струи. Проклятый ливень идёт день и ночь.
Кап — отдаётся в ушах. Кап. Бульк. Потолок протекает, капли падают в подставленное ведро. Чёртова посудина скоро наполнится, и придётся хватать её за скользкую ручку, выбегать на улицу, выплёскивать мутную, с крошками извёстки, влагу.
— Апчхи! — оглушительно чихаю я. Мне плохо. Знобит. Наверняка поднялась температура. Слабость во всём теле. А таблеток нет. Ничего нет. Вообще.
Магазин закрыт, там второй день висит табличка «Учёт», на полках — пустота. С деревьев облетели последние листья; клёны с тополями тянут вверх корявые ветви, скрипят-жалуются на пробирающем до костей ветру. Даже мерзавцы воробьи больше не устраивают гвалт по утрам — улетели. На улицах — паводок: вода течёт, бурлит, пенится. С каждым днём её уровень поднимается; скоро вода перехлестнёт бордюр тротуара, подберётся к подъезду, ворвётся на лестничную клетку первого этажа. Быть может, хлынет в подвал. Или здесь уже нет подвала? Лишь нарисованная дверь — намёк на прежнюю, скрипучую, с полуоторванной ручкой. Чёрт, вчера подвал был, точно был. Вот дерьмо!
Я лежу на кровати и думаю. О зиме, лете и о весне тоже. Иногда я думаю о Катьке. А что ещё остаётся?
Ведь я теперь совсем-совсем один.
Я и осень.
Сергей Челяев
Склейка
— И запомни
самое главное!Володя, бессменный завмуз нашего театра, нервно глянул на часы. Директриса, в своей излюбленной роли злодейки-судьбы, в кои-то веки раздобыла для него горящую путёвку аккурат под Новый год.
В областных театрах с судьбою спорят редко, и сейчас Володя спешно обучал меня азам звукооператорской профессии, в просторечии «радист».
Ни он, бывший диджей клуба филофонистов, ни я, недавний дембель, тогда и не предполагали, что завтра изменится многое. Мой сменщик, пожилой люмпен Анвар, нечувствительно запьёт, и тут же заболеет Пётр Фадеич, центральная фигура представления. В результате наш театр кукол останется без Деда Мороза и с одним звукооператором-стажёром накануне новогодней кампании. А это — две недели по четыре ёлочных представления в день.
— Запомни: никакого навесного монтажа! Все склейки ленты — только на монтажном станке. Иначе будет рваться.
Володя сунул мне под нос станок — узкий пенал со стальными зажимами для ленты. С одной стороны обрывок фонограммы, с другой — полоска цветной ленты-ракорда. Полоснул лезвием под сорок пять градусов — наложил кусочек скотча. Щёлк! — зажимы отскочили, и завмуз вручил мне ленту, надёжно склеенную с ракордом.
— И только так! — отечески напутствовал он. После чего умчался на вокзал, чтобы успеть к отходу поезда.
А я остался один на один со звукооператорской, набитой проводами, усилителями и древними катушечными магнитофонами всех времён и народов.
…К тому времени я проработал в театре уже неделю.
Ремесло театрального радиста нехитрое: после фразы актёра либо смены картины включаешь очередной фрагмент фонограммы спектакля. Катушка крутится, пока не покажется цветной ракорд следующего фрагмента. Жмёшь на магнитофоне «паузу», лениво слушаешь в наушниках происходящее на сцене и занимаешься своими делами в ожидании очередной контрольной фразы.
Как правило, во время спектакля я предпочитал сладострастно откручивать детали со старой аппаратуры — здорово успокаивает нервы после репетиций с нашими оглашёнными режиссёрами. И уже к концу недели скопил приличный набор плашек, гаечек и другой полезной чепухи.
Поэтому, узнав наутро, что Анвар запил и мне предстоит крутить по четыре ёлки в день, я поначалу не сильно расстроился. К тому же Карабасовна — так за глаза прозывали директрису актёры — туманно намекнула на перспективу получения двойной ставки. И я приступил к репетиции новогоднего представления. До него оставалось два дня, и нужно было погонять ёлочную интермедию и срочно ввести в спектакль нового Деда Мороза.
Его наш администратор сманил на время ёлочной кампании из клубно-заводской самодеятельности. И он того стоил!
Заводской Властелин метелей и пурги выглядел на все сто даже без грима. Николай Степаныч с невероятной фамилией Морозов оказался плечистым, кряжистым и кустистым по части бровей мужчиной. При такой потрясной фактуре он вдобавок обладал звучным, раскатистым голосом, от которого на репетициях поначалу вздрагивали не только пираты, черти, империалисты и прочая ряженая нечисть, но даже сторонники добрых сил в лице зайцев, пионеров, снежинок и буратин.
Снегурочка, пожилая, но опытная и заслуженная Софья Пална, тоже задумчиво косилась на громоподобного напарника. Зато играть с ним оказалось одно удовольствие. Николай Степаныч был поистине великий партнёр. Он все делал сам.