Горячее лето (Преображение России - 11)
Шрифт:
Получилась подкова, опиравшаяся на деревни Гумнище и Перемель левым флангом, имевшая против себя на правом фланге деревню Пляшево, расположенную при устье коварной речки Пляшевки, а в центре - деревню Вербень.
Позиция эта была сильная от природы по обилию речек, кроме Пляшевки, впадавших тут в Стырь, и рощ, и садов, так как раньше это была густо заселенная местность с несколькими усадьбами мелких помещиков, имевших каменные постройки. Однако не оборонять эту позицию пришли немцы, а ударить отсюда в стык армий одиннадцатой и восьмой, и только что заканчивали приготовления к этому удару, когда появились тут один за другим сначала 403-й, потом 402-й полки. Стараясь подойти по возможности скрытно, они шли с большими интервалами не только полк от
Полковник Добрынин ехал верхом впереди своего полка рядом с бригадным Алферовым. Иногда они останавливались, чтобы пропустить вперед полк, посмотреть, все ли в нем исправно, потом снова перегоняли его.
За дорогу новый в дивизии командир полка со старым командиром бригады успели поговорить о многом, между прочим и о генерале Гильчевском.
Взятый из отставки в ополчение, а на фронте просидевший втихомолку почти год в обставленных с возможной уютностью блиндажах, Алферов, как это заметил уже Добрынин, не сумел еще втянуться в настоящую боевую жизнь, хотя сам по себе был он старик ширококостный и не слабый здоровьем; покряхтывал и ворчал, соблюдая, впрочем, при этом осторожность.
Годами он был старше Гильчевского, волосом седее, и как можно было ему не осудить своего непосредственного начальника за его пылкий нрав?
– Горяч, - говорил он, - людей не жалеет, а люди, разве они не замечают? За каждым из нас замечают все, будьте покойны!
– В каком смысле "людей не жалеет"?
– спросил Добрынин.
Крякнув потихоньку и скосив через погон назад глаза, не слышно ли будет, кому не нужно слышать, Алферов объяснил:
– Перед тем, как к вам прибыть, дивизия что делала? Пополнялась людьми. А куда люди в ней девались, когда их еще двадцать второго мая полный был комплект, даже и с надбавкой в две тысячи? Вот то-то и есть, куда! А другие начальники дивизий все-таки так не транжирили людей, поэтому в тыл их не уводили, чтобы там пополняться... Кхе, да... А то, не угодно ли, был с ним и такой случай, - это раньше гораздо, - мы тогда против Черновиц стояли, и люди, конечно, совсем еще серые, - ополченцы, дружинники, а он их - в атаку... А там, у австрийцев, пулеметов, как у нас винтовок-трехлинеек, потому что больше были берданки. Куда же им против такого огня в атаку? Сунулись было и опять легли... Так что же, вы думаете, он, наш Константин Лукич? Наган выхватил и давай в своих же палить! Кричит и стреляет, кричит и стреляет!
– Поднял все-таки?
– с живейшим интересом спросил Добрынин.
– Что же из того, что поднял? Пошли, конечно, а какой же толк вышел, вы это спросите. Только первую линию окопов взяли, а на другой день австрийцы их выбили. Да убитых, раненых сколько было, э-эх!..
– Однако рисковал ведь и сам, - сказал Добрынин.
– Ведь под огнем противника это было или нет?
– Еще бы не под огнем! Да ведь и свою пулю получить бы мог между лопаток, - разве случаев таких не бывает? Там после разбирай, кто стрелял, когда вкруговую пули летят.
– Мне он показался человеком веселого склада, а таких солдаты наши любят, - сказал Добрынин.
– Э-э, "любят"! Басни все это насчет того, чтобы солдат наш начальство свое любил!
– решительно возразил Алферов.
– Боится, это конечно, а уж любить, - кхе-кхе, - за что же именно, посудите сами!
– А там, куда идем, мы ведь будем под командой начальника седьмой кавалерийской?
– встревоженно уже спросил Добрынин.
– Разумеется. Генерала Рерберга.
– Что же он, как полагаете, будет жалеть наших солдат или на них выслуживаться?
Алферову не пришлось ответить на этот вопрос Добрынина: галопом подскакал разъезд с офицером, и офицер, корнет, передал словесный приказ Рерберга поторопить полк, так как с часу на час ожидается контратака австро-германцев.
– Хорошо "поторопить", -
полк и так идет почти форсированным маршем... А скажите мне, корнет, мои полки как?– спросил Алферов.
– Сегодня же с вечера должны будут занять наши позиции, ваше превосходительство, - ответил весьма отчетливо корнет, имевший стремительный вид, горячие двадцатилетние щеки и лихой залом выгоревшей от солнца фуражки, укрепленной ремешком под круглым подбородком.
– Вот видите как: сегодня же, без всякого отдыха, и на позиции! обратился к Добрынину Алферов.
– Даже и осмотреться как следует не дают!.. Куда именно мы должны прибыть?
– повернулся он к корнету.
– Штаб нашей дивизии в деревне Копань, ваше превосходительство, отсюда будет верст семь, - беззаботным уже теперь тоном ответил корнет.
– Ваша фамилия?
– Корнет Кугушев, ваше превосходительство.
– Вы видите, - идут?
– показал Алферов на запыленных, потных солдат, отягощенных походной выкладкой.
– Так точно, вижу, - идут.
– Ну вот... А скакать они не могут, как вы... У нас обоз - полковой и бригадный, - сколько полагается из дивизионного... У нас артиллерия... Обывательские подводы тоже есть... Мы ведь не налегке... Кхе, вот. Так и доложите.
– Слушаю, ваше превосходите...
Козырнул, повернул коня и поскакал со своими людьми обратно, теперь уже рысью, корнет Кугушев, оставив Алферова в настроении весьма пониженном, хотя и суетливом.
Подтянулся и Добрынин, но ему все-таки хотелось успокоить Алферова, и он сказал ему не спеша:
– Раз кавалерия стоит тут уже порядочное время, то ей и книги в руки. Не уходят ведь их полки никуда, - остаются на месте, а мы им только в помощь... Ну что ж, и должны помочь, если в помощь. Наконец, у противника есть разведка: узнают, что прибыла целая бригада, - по-стес-ня-ются, пожалуй, переходить в контратаку! Зря, кажется, наш новый начальник горячку порет.
Деревня Копань, до которой только к вечеру, когда уже село солнце, дошел первый батальон 402-го полка, оказалась верстах в пяти от второй линии окопов. Ранее пришедший 403-й полк пока еще отдыхал, расположившись биваком в роще за деревней. Перестрелка с обеих сторон реки велась вялая, так что даже лягушки где-то поблизости на воде принимались урчать безбоязненно.
Сразу после захода солнца пала сильная роса, и стало прохладно.
В Копани, как и в других деревнях вдоль реки, жителей не было: австрийцы перед отступлением погнали их вперед себя с подводами, скотом, какой у них оставался, и скарбом. Половина хат была растаскана на блиндажи; попадались и пепелища.
Штаб дивизии помещался в лучшем на вид доме - каменном, с резьбою на крыльце, с розовыми высокими мальвами в палисадничке. Спешившись возле штаба, Алферов и Добрынин увидели двух генералов, спускавшихся к ним с крылечка. Оба были на вид одного возраста - между пятьюдесятью и шестьюдесятью годами, - рослые и добротные. Один из них, с усами светло-рыжими и с лицом продолговатым и важным, с академическим значком на тужурке, был Рерберг, другой - с усами красновато-рыжими, будто только что подкрашенными, и с лицом одутловатым, круглым - оказался его бригадный командир Ревашов, генерал-майор. Никакого беспокойства ни в одном из них не мог бы заметить самый наблюдательный глаз. Оба они казались людьми только что плотно пообедавшими и кое-что пропустившими перед обедом по случаю подкрепления их бригадой пехоты.
Алферов не забыл суетливо отрапортовать Рербергу о прибытии двух полков в его распоряжение, и тот выслушал его с подобающе значительной миной, но, только поздоровавшись с ним, тут же с заметным интересом спросил Добрынина, за что и давно ли получен им Георгий: командир полка с Георгием явно казался ему надежнее, чем командир бригады без этого белого крестика.
Потом, пригласив еще и Тернавцева в штаб на чашку чая, Рерберг сказал, когда все уселись за пару составленных ломберных столов, неизвестно откуда тут взявшихся и заставленных чайной посудой: