Горячее сердце. Повести

Вера не пошла домой. Забежав в институт, нашла Зару Кунадзе.

— Неужели, Зарочка, началось? — с замиранием спросила она.

— По-моему, очень похоже на начало!

Веру охватил распирающий грудь восторг. Она потащила Зару за собой в анатомичку. За столами прилежно сидели курсистки. Зара выключила свет. Вера, выхватив стопку листовок, бросила их к синеющим окнам.

Спрятавшись в гистологической лаборатории, они слышали, как встревоженным грачиным гнездом галдели курсистки. Восторг и волнение начинали охватывать этих курсисток.

Здесь, в институте, и нашел ее Сергей. Он был весел, взъерошен, хотя под глазами от бессонницы по-прежнему лежали густые тени.

— Надо печатать. Нужны листовки. Вот текст, — торопливо сказал он и тут же, в фойе института, взяв ее под руку, вывел на улицу.

Они шли по взбудораженному городу. На Большом проспекте Вера увидела опрокинутый на бок трамвай с треснувшими окнами. Около серой темной очереди солдаток стоял полицейский с оборванными погонами и о чем-то униженно просил. На заснеженной набережной, ухватившись рукой за шпагу Петра Великого, молодой рабочий без шапки кричал охрипшим голосом:

— Долой войну! Хлеба-а! Мира-а!

Внизу радостной толпой стояли рабочие.

— Правильна-а, Федя!

На одной из улиц дорогу преградила казачья застава. Чубатые донцы в длинных кавалерийских шинелях, бренча шпорами, подпрыгивали на обледеневших торцах. «Пропустят или нет?» Сергей шел, решительно печатая шаг. Вера еле поспевала за ним. У нее выбилась из-под шапки прядь волос, и ей некогда было их поправить. Донцы пропустили.

— Ишь, черноглазенькая, — сказал добродушно один. — Потеряешь, студент, барышню!

Сергей остановился.

— Ничего, ничего, Сережа, надо быстрее, — откликнулась она.

И опять всю ночь мелькали перед глазами белые листочки. Вера резала бумагу, трое наборщиков набирали текст. Листовка была совсем небольшая. Самая короткая из всех, какие приходилось видеть Вере. Не было времени много писать.

Приходившие за листовками люди рассказывали о том, что на улицах появились баррикады. Рабочие и студенты тут же в тесном, со сводчатым потолком, подвале читали листовку и уходили. Вера знала содержание ее наизусть.

«Пролетарии всех стран, соединяйтесь!

Братья-солдаты!

Третий день мы, рабочие Петрограда, требуем уничтожения самодержавного строя, виновника льющейся крови народа, виновника голода, обрекающего на гибель наших жен и детей, матерей и братьев.

Помните, товарищи солдаты, что только братский союз рабочего класса и революционной армии принесет освобождение порабощенному и гибнущему народу и конец братоубийственной бессмысленной бойне.

Долой царскую монархию!

Да здравствует братский союз революционной армии с народом!

Петроградский комитет РСДРП (б)».

Когда кончили, за окном опять стояла хрупкая синева.

Вера и Сергей взяли по пачке листовок и пошли на улицу. Надо было разбросать еще влажноватые, пачкающиеся типографской краской листочки, раздать их солдатам.

— Вера, Верочка, подожди, — приблизив свои озорные в пушистых ресницах глаза, произнес Сергей. — Давай постоим.

— О-о, какой несуразный, «француз», — сказала она. — Пойдем-ка, пойдем. Чего мы стоим? Ведь революция!

Где-то на Знаменской площади у Николаевского вокзала в бурлящей толпе они потеряли друг друга.

На панелях стояли курсистки, молодые чиновники, солдаты. Вера пробилась сквозь эту неподатливую живую толпу и поднялась на гудящее под тяжелыми сапогами чугунное крыльцо. Выхватив пачку прокламаций, бросила их. Трепетные белые листочки люди ловили на лету, читали и что-то кричали. Вера разбросала еще одну пачку.

С площади толпа черным потоком вылилась на Невский проспект. Вера бросилась вперед и протолкалась в самую голову колонны. Рядом с ней шел молодой рабочий в распахнутом полупальто. Кажется, его она видела вчера на набережной, кажется, это он кричал, держась за бронзовую шпагу Петра Великого:

— Долой войну! Хлеба! Мира!

Кто-то охрипшим голосом упрямо, напористо затянул: «Вихри враждебные веют над нами!» Вера решительно вплела свой голос в десятки других голосов. «Революция! Революция!» — все кричало в ней.

В стрельчатых зеркальных окнах притихших дворцов бледными пятнами мелькали испуганные лица.

Около городской думы путь преградила песочно-серая стена солдат. Покачнулись, блеснув, штыки. Длинный офицер махнул перчаткой усатому унтеру. Тот скомандовал, и штыки, снова блеснув на солнце, уперлись в толпу. Унтер выскочил вперед.

— Разойдись, а то будем стрелять!

Толпа замерла. Над стоящими друг против друга человеческими стенами повисла звенящая, как натянутая струна, тишина.

— Что вы стоите, товарищи?! — крикнул молодой рабочий.

Нащупав за пазухой листовки, Вера шагнула за ним. Не оглядываясь, медленно шли они вдвоем на песчано-серую стену солдат. Вера чувствовала, как удаляется от замершей в нерешительности толпы, как надвигается на нее зловещая, молчащая стена. Пять, шесть, семь шагов... Как тянется время! Каждый шаг — вечность! Не слышно выстрелов. Она еще жива. Но буравят грудь зрачки зыбко дрожащих винтовочных дул.

Вот сзади снова слышатся шум и крики. И вдруг серая стена солдат рассыпается — к ней, перегоняя Веру, устремляется толпа демонстрантов. Солдаты опускают оружие. Офицера нет... Широколицый солдат с толстыми губами зачарованно смотрит на Веру.

Она, растроганная, не стыдясь внезапно выступивших слез, сунула ему пачку листовок и начала подниматься на крыльцо городской думы, откуда под рев толпы уже что-то говорил, размахивая шапкой, рабочий в полупальто.

Внизу бурлила толпа, щетинились штыки винтовок, цвели алые банты, люди держали в руках ее листовки.

Вера на минуту забежала домой, чтобы напиться воды. Как в полуденный зной, томила жажда. В квартире стояла боязливая тишина. Агафья Прохоровна, всхлипывая, гнула в углу широкую спину, преданно глядя на вялый лепесток пламени негасимой лампады.

— Да как теперь жить-то будем, царя-батюшку прогнали? — хлюпнув носом, спросила она.

— Лучше будем жить, — отрываясь от стакана, ответила Вера. На площадке раздался топот, распахнулась дверь, и на пороге появилась розовая с мороза, с кумачовым бантом на груди Зара.