Горят как розы былые раны

– Не иронизируйте, – Евгений Борисович нахмурился. – Война тогда поломала много судеб…

– Но не вашего деда, – отчего-то заупрямился Голландец. – Впрочем, простите, я вас слушаю.

Молодой человек кашлянул, потер ладонью о ладонь и, глядя в пол, снова заговорил:

– Не знаю, совесть растревоженная тому причиной была или размолвка с женой-француженкой, которая, как и муниципалитет Марселя, даже не догадывалась о браке деда в СССР, да только в один прекрасный момент он оказался в Союзе.

– А что же его французская жена?

– Еще до отъезда деда ей сильно нездоровилось и она слегла в больницу.

– Какую больницу?

– Не знаю, что-то с почками. А дед вернулся в Союз. С собой он привез меня и большую сумку вещей.

– Он вас выкрал?

– Совершенно верно, – Евгений Борисович кивнул. – В три года от роду я оказался с ветреным дедом в стране, где у нас не было ни жилья, ни средств к существованию.

– Вы сказали – ветреным дедом?

– Разве человек серьезный поедет в конце восьмидесятых в СССР, да еще с трехлетним внуком на руках?

– Дальше, – попросил Голландец.

– Но он вернулся не просто в СССР, из которого сорок лет назад бежал. Он вернулся к бабушке.

– Так…

– И с восемьдесят восьмого года до минувшего понедельника они жили вместе.

– А что случилось в понедельник?

– Дед умер.

– От чего?

– Странный вопрос. От старости. От чего же еще умирают люди в девяносто лет?

– Иногда в девяносто умирают от топора в голове. А бабушка?

– Бабушка еще жива. Она-то и стала причиной того, что я десятый день не нахожу себе места.

– Это как-то связано с картиной?

– Стал бы я приглашать вас, если бы нет. – Евгений Борисович повел плечами, словно рубашка под пиджаком прилипла к спине. – Перед смертью, в течение недели, дед рассказывал бабушке о своей жизни во Франции. Он, видимо, чувствовал, что отдает концы.

– Как-то вы о дедушке…

– Если бы не его внезапно пробудившаяся любовь к жене, которую он не видел полвека, я бы спокойно мастерил мебель в мастерской отца и не имел тех хлопот, которые сейчас сводят меня с ума!

– Вы лжете.

– Лгу, – подумав, произнес молодой человек. – Я лгу. Не хотел бы я мастерить кресла и ковыряться в обивке. Меня моя жизнь вполне устраивает.

– А зачем лжете?

Евгений Борисович раздраженно встал из кресла и принялся ходить вокруг столика. Когда он оказывался за спиной Голландца, тот начинал его рассматривать в зеркале двери.

– Моя жизнь изменилась. Резко изменилась. Так день меняется на ночь, понимаете? С того самого момента, как в дом была внесена эта картина. Все мысли мои о ней, я не могу работать…

– При чем здесь бабушка?

– Это она отдала мне картину.

Внезапно молодой человек остановился за креслом Голландца, и оно пошатнулось. Соображая, не примеряется ли благочестивый джентльмен топором, Голландец обернулся. И тут же, коснувшись щекой носа Евгения Борисовича, отпрянул.

– Вместе со мной дед привез в Союз картину, – остервенело зашептал Евгений Борисович ему в ухо. – Полотно размером сорок два на шестьдесят три сантиметра!.. – шипящие, щекоча висок, забирались в ушную раковину Голландца, и ему казалось, что это кошка, вытянув свой шершавый язык, пытается вылизать ему барабанную перепонку.

– Значит, на картине и остановимся, – решительно заключил он, пытаясь подняться.

– Нет!.. – Руки молодого человека, чего от него ожидать до сих пор было невозможно, вдавили крепкое тело Голландца в кресло. – Не на картине… Мы успеем о ней поговорить… Хотите выпить? – так же неожиданно предложил он.

Голландец поднял на молодого человека глаза. Ему на лоб с лица Евгения Борисовича упала капля. Голландец развернулся и, освобождаясь от захвата, поднялся на ноги. Теперь он мог без труда рассмотреть хозяина дома. По вискам Евгения Борисовича, соревнуясь друг с другом, бежали две капли. Лоб его покрылся испариной, взгляд блуждал по залу.

Опустив наконец руки, которые тут же стали ватными, Евгений Борисович шагнул к столику и поднял с него серебряный колокольчик.

Очень скоро на его короткий перезвон появился некто, в ком Голландец безошибочно угадал дворецкого.

– Принесите коньяк, – потухшим голосом приказал молодой человек.

– Мне кажется, не помешала бы и валерьянка, нет? – как можно миролюбивее заметил Голландец.

Молодой человек внимательно посмотрел на него. Так смотрят на монету, ценность которой мешает определить слой ржавчины.

– Вы думаете, я сошел с ума?

– Я думаю, нам пора поговорить о картине. Обсудить финансовую сторону сделки и либо ударить по рукам, либо расстаться.

– Однако я все-таки закончу свой рассказ.

– Конечно. – И Голландец потянулся к бутылке. В эту минуту ему не хотелось противоречить хозяину дома.

Глава II

– Картина, которую привез дед, принадлежала его второй жене, француженке. К ней, если верить рассказу бабушки, она перешла от матери. А матери – от ее матери…

«В такие минуты бываешь счастлив, что Ван Гог умер всего-то в позапрошлом веке, – подумал Голландец. – Если бы у него отняли полотно Рубенса, жить бы мне здесь до пятницы».

– Последний в списке владелец картины, сведениями о котором я располагаю, это и есть бабушка французской жены моего деда. Колин Гапрен… Вам знакомо это имя?

– Впервые слышу, – смакуя коньяк, признался Голландец.

– В тот момент, когда картина оказалась у нее, она жила в Мартиге. Это юг Франции, портовый городишко, в шестидесяти километрах по железной дороге от Арля.

– Редкое упоминание Арля наполняет ваш рассказ хоть каким-то смыслом. Арль – это последний этап жизни Винсента.

– Не торопитесь, не торопитесь… – устало пробормотал Евгений Борисович. – Все только начинается… Колин Гапрен – это тетка Рашели, девушки из борделя на улице Риколетт в Арле.

Голландец опустил рюмку, которую собирался было поднести к губам, и остановил взгляд на Евгении Борисовиче.

– Вам осталось только сказать, что проститутке Рашели – она же Габи – картину подарил Ван Гог.