Господа офицеры и братцы матросы
Шрифт:
…Гардемарин делает три плавания в море, исполняя обязанность матроса и по очереди офицера. Сколько радости, гордого довольства от чувства самобытности, когда я надел парусинную блузу! Как я старался перепачкаться смолою, вооружая фрегат «Милый», который стоял на Неве у набережной корпуса. На этом фрегате я и делал первую морскую кампанию. Исполнение должности матроса после очень мне пригодилось: будучи командиром, я не затруднялся научить команду до малейшей подробности. Я был назначен марсовым, без труда завоевал место на марса-рее; воображаю, сколько было зависти у товарищей, когда я во время качки бежал по рее крепить штык-болт. Славное было время! Кормили нас прекрасно, довольно часто купались, на шалости офицеры смотрели снисходительно, дозволялось все, что развивало мускульную систему и укрепляло нервы – влезть по одному фордону, спуститься вниз головой с быстротою падающего камня – все дозволялось».
Из воспоминаний выпускника Морского корпуса художника-мариниста
Жизнь и учеба в Малолетней роте были недурны. Обращались офицеры, конечно, грубо, в особенности злобен был Иван Ирецкий, человек вспыльчивый, самодур. Бывало, из злобы придерется и в субботу, когда все радуются, что идут за Корпус, закричит: «Боголюбов, домой не идете!». Оно, конечно, заплачешь, иногда возмилуется, а иногда и просидишь воскресенье. Отделенный офицер был у нас Головинский – «Шлепалка», что получил за отвисшую губу. Человек этот, хотя и воспитанник офицерского класса, но был груб и сильно щипал на башке волосы. Другой офицер назывался Всеволод Дмитриевич Кузнецов или «Верзила», а всего чаще «Осел», что школярам-кадетам дозволяло делать каламбур из его имени, когда, например, подходили к нему, хоть бы проситься сходить в другую роту, то скороговоркой называли его Ослом Дмитриевичем, на что тот кричал: «Что! Как! Ну-ка еще раз». – «Всеволод Дмитриевич…» – «Ну, смотри у меня!». Этого Осла Дмитриевича страшно казнили. Бывало, повяжут веревку в дверях его дежурной комнаты – и хватит по роже концом мокрого длинного полотенца. Конечно, он бросится в погоню, споткнется на веревку и растянется, а кадеты уже давно у себя в постели и усердно храпят. Летом плавали мы на фрегатах корпусной эскадры. Этим способом невольно смолоду изучались все снасти, вооружение фрегата и даже архитектура, компас и направление румбов. Так что в двенадцать лет я уже знал все морские мелочи твердо и любознательно.
В 1839 году первого числа я поступил в Гардемаринскую роту младшим чином, будучи за кадетство выпорот только два раза. В этой роте уже не пороли розгами. Мне было тогда четырнадцать с половиной лет. Ростом я был велик и такой же был отчаянной веселости. Любил кататься по галереям колесом, любил разные ломанья, скачки, в чем упражнялся с любителями этого дела Васькой Греве и Бреверном. Бывало, опуститься по водосточной трубе на нижнюю галерею Сахарного двора ничего не значило, отчего постоянно ходил оборванным и часто избитым, ибо и до драк был неглуп. Силы тогда у меня много не было, но была ловкость броситься прямо в ноги сильнейшему, сбить его с ног и живо надавать лежащему оплеух и тумаков было делом пяти секунд. Здесь у меня было много невзгод с начальством и раза два меня едва не выгнали из Корпуса. Но раз спас мой дядя Афанасий Радищев, а другой раз – брат мой Николай Петрович, который уже был мичманом в офицерском классе и, будучи уважаем и любим директором Крузенштерном, меня отстоял.
Так как я имел при выпуске два нуля с минусом за поведение, что было ниже единицы, это ясно показывало, что моя резвость мне сильно портила в виду начальства. Подлого и безнравственного я никогда ничего не делал, но, так как был на дурном счету, всякая пакость, произошедшая в роте, рушилась на меня и я становился ответчиком…
Летом назначили нас в плаванье на Большую эскадру, то есть на корабли для похода в Балтику. Младшим гардемарином я попал на корабль «Прохор». Им командовал капитан первого ранга Захар Захарьевич Балк (или «Сахар Сахарович»)».
Историк флота Д.Н. Федоров-Уайт в своей работе «Русские флотские офицеры начала XIX века» писал: «В 1794 году… порядок жизни и образ обучения резко изменился. Вместо зазубривания наизусть Эвклидовых стихов в течение трех лет, стали преподавать математику по курсу Безу, начиная с арифметики, а не с геометрии, как раньше. Штейнгель говорит, что он был в числе первых обучавшихся по новой методе. Его учителем был некто Романов, «знающий свое дело и прилежный». Кроме математики учили еще грамматике, истории, географии, рисованию, но «кое-как, заставляли твердить наизусть то, что не понимал».
В гардемарины производили иногда совсем юных детей. Штейнгель был произведен в двенадцать лет. Гардемарин назначали по желанию на флот, и те, кто пошли в эскадре адмирала Ханыкова в Англию, были произведены в мичманы на следующий год.
Гардемарины ходили летом в плавание до Ревеля, а оттуда крейсировали понедельно в целях обучения. В гардемаринских классах учили навигацию и астрономию. Преподавателем
Штейнгеля был человек с гоголевской фамилией Балаболкин, передразнивая которого гардемарины кричали: «Вот, вот истинный курс корабля!». Кроме судоводительских наук, гардемаринам преподавали также артиллерию и фортификацию. В отношении артиллерии обучение сводилось к копированию чертежа пушки устаревшего образца, а по фортификации заставляли зазубривать терминологию. Обучению иностранным языкам, по-видимому, придавалось в то время большое значение. Из старших гардемарин часть производилась в урядники-сержанты и унтер-офицеры, причем при производстве принимались отметки по проходимым наукам.Дежурство по корпусу – стоять на главном – назначалось за неделю вперед: один из ротных командиров – капитан, в помощь которому придавались капитан-поручик или поручик и подпоручик. Капитан назначал из своей роты главного по дежурству сержанта из чиновных (то есть унтер-офицеров или сержантов) или из гардемарин. На обязанности последнего лежала выписка порций по наличному составу и наблюдение за исправностью приготовления пищи и за порядком во время стола. Тот же дежурный сержант наблюдал за сбором серебра со столов и тишиной в классах.
Штейнгель уверяет, что табели на булки велись дежурным нечестно. Приписывались лишние булки, за счет которых хлебник пек сержанту особые хлеба. Каждый дежурный по роте также прибавлял в своей ротной табели число булок, и главный дежурный, отпуская булки в роты, удерживал несколько в свою пользу, рассылая их потом по своим друзьям. Главный кухмистер Михайлыч, который, по словам Штейнгеля, «воровал преисправно», давал дежурному сержанту сахар, изюм, чернослив и готовил для него торты и другие пирожные. Штейнгель сурово осуждает эти обычаи, видя в них школу «так служа, наживаться. Кривить душою и грабить; ибо кто был смелее, дерзостнее обманывал своего капитана и более снисходил к плуту Михайловичу, у того после главного дежурства оставалось».
С восшествием на престол Павла Петровича корпус тотчас же перевели в Петербург. Наступило улучшение в быте и воспитании кадет и гардемарин. Как Штейнгель говорит, «ничего похожего на спартанское не осталось, хотя соединили с греками», намекая на корпус чужестранных единоверцев, где воспитывались главным образом сыновья греков. Павел I горячо интересовался корпусом. «Занялся задраненными», по выражению Штейнгеля. Император посещал корпус лично часто и внезапно. Как-то, пробуя пищу в столовом зале, Его величество, по свидетельству Штейнгеля, спросил директора: «Логин, не обманываешь ли ты меня, всегда ли у тебя так хорошо?». После перевода в Петербург началось преподавание высшей математики и теории кораблевождения. К этому же времени относится начало деятельности незабвенного П.Я. Гамалеи, замечательного ученого, человека необыкновенной кротости и доброты, самый строгий выговор которого был «братец нечайной». Деятельность Павла I, безусловно, принесла огромную пользу делу воспитания будущих офицеров флота. В этой области следы его работы ясно видны. На расширение корпусных строений была отпущена крупная по тому времени сумма в сто тысяч рублей…
По-видимому, реформа корпуса в царствование Павла Петровича все же не устранила некоторых серьезных недочетов в деле подготовки офицеров флота, так как в рескрипте Александра I от 21 июня 1802 года на имя Морского министра адмирала Мордвинова говорилось: «По донесению Вашему о неисправностях и худому положении Морского кадетского корпуса, нашел я нужным определить в оный директором вице-адмирала Карцева». Михаил Бестужев в своих воспоминаниях о брате Николае, учившемся в период деятельности в корпусе Гамалеи, описывает положение вещей, значительно отличающееся от мрачной картины, нарисованной Штейнгелем. Николай Бестужев отзывался о Платоне Яковлевиче Гамалее как о благодетеле, о человеке которому он был обязан лучшей частью своего нравственного достояния. Пламенная любовь к науке, неутомимость в занятиях, «нрав тихой, ровной, кроткой… оттенок дружеский, – отеческой любви в обращении с кадетами» характеризовали этого замечательного педагога. «Любите науку, братцы, для самой науки, а не для того, чтобы надеть эполеты; невежда офицер похож на животного… под золотым чепраком с длинными ушами», – убеждал он выпускников-гардемарин. Но и Гамалея не смог сразу полностью наладить обучение в корпусе. Бестужев говорит, что в образовании, даваемом кадетам, «был какой-то хаос, отсутствие всякой системы, какое-то бессмысленное препровождение времени в классах… учебников никаких не было; каждый преподавал, что и как ему вздумалось по бестолковым запискам». Диктование этих записок занимало большую часть классного времени. Гамалея поставил себе за цель искоренить это зло и принялся за составление руководств по всем предметам наук, проходимых в корпусе. Свой труд он начал с астрономии, навигации и высшей математики. За этими курсами последовали учебники алгебры, теории и практики кораблевождения. Влияние Гамалеи на воспитанников корпуса было огромное. Бестужев передает со слов брата, что «мы нетерпеливо дожидались, чтобы бежать в класс к Платону Яковлевичу… с какой любовью и почтительным уважением мы смотрели на этого худенького, сгорбленного старика…»