Господа офицеры

Встал Карл, глазищи выпучивая, фузею к себе прижимая, да так, чтобы она точнехонько торчком стояла, ни на вершок не отклоняясь.

Барыня к нему подошла, внимательно оглядела, заулыбалась. Сказала, обернувшись к Лопухину:

— Он это, батюшка!

И челядь, та что позади была, заговорила, запричитала: верно, он! Тот самый!

Вот уж не гадал Карл, что о нем вспомнят. Ан вспомнили!

Лопухин к нему подошел, руку на плечо положил, по щеке потрепал. Сказал:

— Кто таков?

— Карл Фирлефанц! — гаркнул Карл.

Как?... Уж не Густава ли покойника сынок? Того, что у царя Петра ювелиром был и Рентерею его аки цепной пес стерег? Самого князя-кесаря Меншикова к ней не допущал, чего тот ему не простил да под топор подвел!

Неужто?...

Фамилия-то на Москве редкая. А у Густава — верно, сын был, которого прилюдно кнутами били да в солдаты отдали. Уж не он ли? спросил командира.

Так и есть!

Нахмурился Лопухин.

Вот ведь как бывает — сколь раз Густаву броши да кольцо заказывал, парнишку его в мастерской видал и знать не знал, что тот дочь его спасет в обличье солдатском. Вот дела!... Оно, конечно, батюшка его, головы лишенный, давно сгнил, да ведь Алексашка-то жив и ныне в больших чинах ходит! Как-то он ко всему этому отнесется? А ну как заподозрит чего?...

Задумался Лопухин — знать бы заранее...

Ну да делать нечего!

Сказал громко, чтоб все слышали:

— А все одно — храбрец! А по храбрости — и заслуга.

Что-то слугам своим крикнул.

Те подскочили, шкатулку поднесли, крышку откинули.

Лопухин туда руку запустил. Деньги вытащил. Сказал:

— На вот тебе за верную службу твою! Да за Анисью нашу, что ты из огня вынул! Выпей, братец!

— Премного благодарен! — рявкнул, как то артикул предписывает, Карл. — Но только денег мне не надобно!

Ай дурак!

Командира аж всего перекосило. Ему, дурню, деньги жалуют, да кто — сам Лопухин, а он, подлец такой, кочевряжется!

Соседи Карла — Афоня да Мишка рябой — его незаметно локтями пхают, мол, молчи, скаженный!

Лопухин удивленно бровь поднял. Пошто так?

— Я не затем в огонь шел! — отрапортовал Карл. — Нам то артикул Петров и совесть велят!

Лопухин заулыбался.

— Молодец! А все одно — держи, коли заработал! Я в другой раз предлагать не стану!

И деньги в руку командира сунул.

— Отдашь ему после!

Командир, сам весь багровый, деньги в кулак зажал и тот кулак украдкой Карлу показал!

Но только Карл на него не глядел, он на Анисью глядел. Там-то, в огне и дыму, он не рассмотрел ее вовсе, а тут, при свете дня, — вот она. И уж до чего хороша — описать нельзя! Смотрит на него, глаз не отрывая, и улыбается.

Вот какую красоту он спас. За такую не жалко и еще раз в огонь слазить!

Лопухин строй солдатский в другой раз осмотрел да к карете пошел. И семейство его за ним! Только Анисья нет-нет да обернется, глазами в строю спасителя своего отыскивая.

А как в карету стала садиться, рукой помахала. Может, всем, а может, Карлу...

Уехала карета, а за ней возки.

Командир их глазами сопроводил да Карла выкликнул.

Чтобы объяснить ему, чего солдату делать надобно, а чего нет! А чтобы лучше дошло, велел его под фузеей по плацу до самого вечера погонять, а уж потом, когда он все ноги истопчет, деньги ему пожалованные отдать!...

Да не все, а только чтоб на чарку хватило, потому как боле солдату не надобно...

На чем праздник и кончился!...

Глава 11

Обряд проходил просто, без певчих и без гостей.

В пустой, гулкой церкви встали пред алтарем. Высокий, благообразный на вид, но какой-то напуганный батюшка, в обычной засаленной рясе, вручил им по зажженной свечке да, торопясь, надел кольца.

Вывел на середину храма, спросил, по доброй ли воле желают они стать мужем и женой да не обещали ли кому оного ранее... Прочел молитвы, сам, за неимением разбежавшихся по случаю революции помощников, вынес венцы, водрузил их на головы молодым.

Сказал:

— Надобно бы теперь вина вынесть, что есть символ жизненной чаши радостей и скорбей, кои супруги должны делить меж собой до конца своих дней... Да где ж его ныне взять-то?... — вздохнул тяжко. — Ну ничего, авось бог поймет да простит.

Как стали уходить, Мишель сунул батюшке завернутую в бумагу селедку да немного хлеба, отчего тот, перекрестив их, прослезился.

Дома устроили торжественный ужин — отварили мороженой картошки, положили на тарелки нарезанную на тонкие ломтики все ту же селедку.

В дверь постучали. Очень громко. Как будто прикладом... Точно — прикладом...

— Кто это? — удивленно вскинулась Анна. И пошла было открывать дверь.

— Не надо! — тихо сказал Мишель, быстро встав и задув огонь в лампе.

— Но они сломают дверь! — возразила Анна.

— Все равно — не надо, — мягко повторил Мишель.

Скорее всего, сломают — но вдруг нет, вдруг, поколотившись в запертую дверь, они уйдут...

Они сидели в кромешной темноте, надеясь, что все обойдется, что беда минует их. Ей-богу, как малые дети, которые надеятся пересидеть свои страхи, спрятавшись под кроватью.

Но нет, не обошлось...

В дверь вновь отчаянно забарабанили прикладами. Частые удары гулом разносились по пустому, вымороженному подъезду, поднимая на ноги весь дом. Но никто из квартир не выглянул — все тихо сидели, прислушиваясь к шуму на лестнице и молясь лишь об одном: чтобы те, кто пришел, пришли не к ним.

Бух!

Бух!

Бу-ух!...

Мишель нашел в темноте руку Анны и крепко сжал ее.

Ему было жутко, и он мог представить, как теперь должно быть страшно ей. Но все равно он был счастлив, потому что рядом с ним была Анна, его пред богом и людьми жена.

Дверь затрещала, поддаваясь.

Бух!

Бух!!

Выбитый замок вылетел вместе со щепой, створки распахнулись, и по квартире застучали чьи-то торопливые шаги.

Нет, не миновала их беда, беда вломилась в их дом в образе одетых в мышиные шинели солдат. Выставив пред собой дулами книзу винтовки, они пошли по комнатам. Сунулись в гостиную, настороженно оглядываясь.

— Не видать ничего! Может, нету их?

— Ага как же!... Здеся они! Затаились, поди!... Ну-кась подсвети.