Господа, прошу к барьеру! (сборник)
Шрифт:
– Савлук Иваныч, – сказал Заварухин, – а приказчик-то мой, кажись, не дышит… за сироту с нас и спроса не будет!
Убитого Василия ночью затиснули в гроб, а сам гроб запихнули под настил городской мостовой, сложенной из жердей да бревнышек шатучих. Под этой мостовой так и лежал Василий, скованный холодом мерзлоты, и лежал до самого 1642 года, когда случилась с Мангазеей беда великая.
Вот тогда-то отрок убиенный и восстал из гроба!
Нет, не сразу Мангазея обрела славу «златокипящей», ибо – по тем временам! – пушнина была сродни золоту и бриллиантам, а соболиный мех давал русской казне прибыль неслыханную. Но слава о «златокипящем» городе на самом краю света мирского скоро дошла до торговых контор Европы, о нем проведали купцы в Китае и в Персии, а после Смутного времени, когда на Руси воцарился первый Романов, на улицах Мангазеи стало привычно слышать бойкую речь черкес, литовцев или
О том, как жили в Мангазее, вольно или невольно предстоит перебрать скудный, но выразительный перечень археологических находок. Начну с шахмат. Без преувеличения скажу, что почти все арктическое побережье нашей державы было «усеяно» шахматными фигурами, ибо, чем иным, как не шахматами, наши предки могли скрасить часы долгого полярного одиночества под зазывание метелей! Находили серебряные монеты, чеканенные еще при царе Иване III, талеры от 1558 года, черепки китайского фарфора, столь драгоценного в те времена. Удивительно, что в Мангазее жило немало косторезов, почему археологи и нашли множество заготовок мамонтовых бивней. На кухнях были обнаружены солидные амфоры из-под винного бальзама и красивые формы для домашнего заливного или печенья. Немало попадалось детских игрушек и детские гробики, бережно обернутые в нетленную бересту. В домах литейщиков уцелели остатки воздуходувок (мехов) для плавления руд, а в домах сапожников большие запасы кож и сафьяна для выделки обуви, опережая моду на много столетий. Уже тогда мангазейские сапожники «ставили» женские туфли на высокие «шпильки» каблуков. Множество бочек и посуды! Но вся домашняя утварь была резная, красивая, с вычурными ручками. Лыжи попадались и беговые (спортивные) и промысловые (для охотников). Нашли даже остатки пивоваренного завода; была в Мангазее и своя ювелирная мастерская. Поражало обилие золотых вещей и женской бижутерии для дамских прихотей…
А каков же был сам город? Ставленный в устье речки Мангазейки, обрамленный могучим течением реки Таз, на которой дремали корабли, приплывшие издалека, этот город поражал воображение, имея до пятисот домов, в которых жили до трех тысяч человек (по тогдашним меркам – большой город!). Нерушимо и гордо высился Мангазейский кремль, за его неприступными стенами укрылись воеводские канцелярии, склады для хранения «рухляди» (т. е. мехов), осьмиглавый собор и служивые строения. Возле кремля пригрелись, подымливая, уютные посады, кладбище и приходские церкви, амбары государственных житниц с запасами хлеба, монолитно и кряжисто осел двумя этажами гостиный двор, над фронтоном которого высилась башня с городскими часами. Многие корабли, доплыв до Мангазеи, здесь же и кончали свой век, разобранные на доски, чтобы жить далее скрипучими половицами в жилых горницах. Меха у богатых, рыбная чешуя у бедных заменяли мангазейцам ковры, а стены они крыли – вместо обоев – полосами пахучей бересты, что было очень красиво и даже полезно для блага здоровья… Так вот и жили! Жили – не тужили.
Образованный читатель сразу задаст мне вопрос:
– Погодите! Вот вы пишите тут – кремль, гостиный двор с башней, храмы и церкви, амбары… Как же созидали город на вечной мерзлоте, не ведая ее коварных законов, против которых бессильна и современная наука?
Отвечаю. Да, у нас давно существует целый Институт проблем вечной мерзлоты, дающий рекомендации градостроителям Севера, но – по их жe рекомендациям – полярные города трещат по всем швам, дома кособочатся, расползаясь по трещинам в стенах, жители боятся обвалов, как при землетрясениях. Зато вот в далеком от нас веке, любезный читатель, не было институтов с громадными штатами почтенных докторов и кандидатов технических наук, рассылающих рекомендации, но Мангазея стояла нерушимо, а вечная мерзлота врагом горожан не являлась. Как же так, спросите вы меня? А вот так – проще пареной репы. Археологи, копаясь на месте бывшей Мангазеи, обнаружили фундаменты зданий, которые имели как бы «подушку», чтобы домашнее тепло не тревожило вечную мерзлоту к ее опасному пробуждению. А сами дома они ставили на мягкую и пластичную «подушку» из древесной щепы, а береста (опятъ-таки береста!), которой прослаивали фундаменты, играла великую роль «гидроизоляторов», оберегая сохранность зданий. Вот за эту смекалку мангазейцы не просили царя-батюшку, чтобы наградил их учеными званиями, они – скромники! – не публиковали солидных монографий, не просили гонораров за свои рекомендации, но из вечной мерзлоты, как видите, сделали себе даже союзника, ибо их погреба работали лучше наших кухонных холодильников…
Невольно
вспоминается, что все новое есть лишь хорошо забытое старое!А наш бедный Вася Мангазейский лежал под настилом мостовой, и над ним катились свадебные сани, громыхали по бревнам возы с мороженой стерлядью, ерзали сапожища посадских, игриво постукивали туфельки мангазейских красавиц, а он лежал и не ведал, что на Мангазею надвигалась гроза. Царю показалось, что для Мангазеи мало одного воеводы: чтобы один вор за другим вором приглядывал, он прислал в Мангазею сразу двух воевод, забыв при этом, что двух пауков в банку никто не сажает…
Имена отважных борцов за престол в «златокипящей» империи для потомства не пропали: первый воевода – Григорий Иванович Кокорев, московский плут и доносчик, мужлан завистливый и хитрущий, а второй воевода – Андрей Федорович Палицын, из дворян новгородских, дипломат зело тонкий, но во хмелю буен и гордыне непомерной снедаем… Спасские ворота раскрылись, принимая новых владетелей Мангазеи, звонили колокола церквей, стрельцы, не жалея пороха, палили из пищалей по воронам, из пушки стреляли по воробьям базарным, часы на башне вызванивали время, на улицах шумел народ, ремесленный и посадский, а бабы выволакивали своих сердешных да суженых из кабаков царевых, говоря им учтиво:
– Ты глянь, кто едет-то! Не все пить тебе – ты бы лучше на них посмотрел, какие они знатные, да и себя бы им показал…
Новые воеводы, не чета прежним, сразу объявили свой норов боярский: Кокорев, шествуя с женою в собор Троицкий, велел стрельцам нести пред собою меч, знамена и пищали боевые, a Андрей Палицын захотел в речке купаться и во время купания указал музыкантам играть на трубах да бить в литавры.
Кокорев не забыл указать Палицыну:
– Ты почто, будто еретик худой, чресла свои богомерзкие под музыку обмываешь? Не по-христиански то, не смиренно! Ты бы лучше в баньку сходил да попарился.
– А ты, – отвечал ему Палицын, – зачем кафтан свой, будто баба гулящая, ожерельем украсил, а прислугу свою прозываешь, словно царь, стольниками, дворецкими да постельничими?.. Лучше бы ты вшей из шубы своей вытрясал почаще!
Был 1629 годик, когда почалась меж воеводами свара великая – хоть святых выноси! Мангазея ведала один «государев котел» для добычи хмельного, из него и хлебали вино с пивом воеводы с посадскими, зазывая стрельцов да баб, кои повеселее. Но тут явился Кокорев, забрал «котел» для своих питейных нужд, а Палицын, тоже не дурак выпить, отъехал в посад, где и завел свой «котел», из которого и пил с людьми посадскими. Кокорев остался в кремле под защитою стрельцов и артиллерии, важничал, яко знатный боярин, а сынок его сопливый Ванюшка на крыльце хвастал прилюдно:
– Мои тятеньки, хоша и обышные дворяне, но государю московскому лучше братцев родных будут…
А уж как величалась мать-воеводица Марья Семеновна!
Бани в жизни русского народа всегда имели значение важное, почти государственное, но жена Кокорева сделала из «мыльни» своей главную канцелярию города. Вот заляжет с утра баба голая на верхнем полоке, грызет орешки да пряники, ублажают ее там вениками благоуханными, поддают на каменку медовым взваром или квасом малиновым, а по улице мангазейской, аж до самой баньки, точно кила худая, так и тянется очередь баб хожалых – с просьбами.
Часов по пять дрогли женщины на морозе, пока не предстанут пред светлые очи боярыни. Вот лежит она, ворочая на полоке пуды свои мяса да жира, изомлевшая от жара банного, а без подарков – вот язва-то! – прошения не принимает, обратно гонит из «мыльни», говоря слова вредные и зазорные:
– Ты мне сначала уваженьице окажи, как и водится в странах просвещенных, а потом уж о деле сказывай… Нешто я тебе дура какая, чтобы даром твои плачи выслушивать!
Сунутся обиженные к мужу ее, а воевода Кокорев гонит назад хожалых – к женище своей, и потому говорили жители Мангазеи, что Марья Семеновна верный «наговор» знает:
– Она мужа-то свово кореньями змеиными опоила, а теперь, сказывают, кажинный день щи ему варит на листьях банных от тех веников, коими сама в мыльне парилась…
Иное дело – Палицын! Этот лихой новгородец, из кремля на посад съехавший, окружил себя простолюдием, а по знанию языка польского приманил к себе ляхов ссыльных. Здесь, на посаде Мангазеи, гульба шла веселая, злоречили в застольях противу Кокорева и жены воеводской, тянулись к Палицыну все обиженные, поморы да промышленники, скорняки да сапожники, литейщики да ездовых собак погонщики. Был средь них (кто бы вы думали?) и Ерофей Павлович Хабаров – тот самый землепроходец из Великого Устюга, в честь которого история потом нарекла славный город Хабаровск, а железнодорожную станцию назвала уважительно по его имени-отчеству – Ерофей Павлович. Сказывал тут Хабаров второму воеводе речи свои озорные: