Господин Малоссен

– Попробуй прижать меня еще раз, мой маленький Туссен…

Бледно-зеленая физиономия Туссена растворяется на фоне бледно-зеленой стены коридора.

– Только попробуй достать еще раз свою пушку, сукин сын, и я тебе их оторву, усек?

– Не рассчитывайте, что я стану пришивать их ему обратно! – рявкнул Бертольд прямо им в уши.

Несмотря на внезапность этого вмешательства, Силистри не разжимал пальцев.

– Спокойно! – настойчиво повторил хирург. – Да оставьте вы в покое его яйца, дубина, он же у вас сейчас задохнется!

Кот совсем скис: губы синие, слезы катятся по щекам.

– Вы что, не видите, кто к нам едет?

Бертольд указывал на двери операционного отделения, которые как раз открылись, пропуская каталку на резиновом ходу, управляемую черно-белой медсестрой. На каталке возлежала бело-розовая Жервеза. Она, казалось, была где-то далеко отсюда: спокойное лицо, легкая улыбка на губах, скептическая и вместе с тем веселая, смесь удивления и согласия.

Силистри разжал руку.

Слезы у Рыбака высохли.

– Что с ней? – спросили они хором.

– Спит, вот и все. А теперь разойдитесь. Моя больница – это вам не ринг для легавых и котов.

Силистри прохрипел все тем же басом:

– Не утомляйте меня, доктор. Скажите точно, что с ней.

Бертольд смерил его бесстрастным взглядом:

– А то что? Мне тоже светят яйца всмятку?

И прежде чем Силистри успел что-либо ответить, Бертольд уже оттянул ему веко, осматривая белок глаза.

– С ней то же, что и с вами, точно то же самое. Она свалилась от усталости.

– Ничего не сломано?

– Обширная гематома в области таза, больше ничего. Она отключилась прямо на лету, это ее и спасло. И приземлилась уже во сне, мягко, сперва, на тряпичный козырек цветочной лавки, оттуда на крышу и на капот припаркованной рядом машины. Оказавшись на земле, она уже впала в глубокое забытье. Вот и все.

Он отстранил их рукой и сделал медсестре знак следовать за ним.

Далее расспрашивали уже на ходу, едва поспевая за широким шагом Бертольда.

– И что вы собираетесь делать?

– Три дня полного покоя и наблюдения. В таких случаях никогда нельзя забывать про внутренние органы. Может быть внутреннее кровоизлияние.

– А какая палата?

– Соседняя с Мондин. Придется вам молить Господа! По двойной порции «Отче наш» и «Богородицы»!

В палате, куда Рыбак и Силистри вошли следом за Бертольдом, медсестра откинула с койки одеяло и простыню, и Жервеза, на мгновение повиснув в воздухе, плавно опустилась на постель – Бертольд переложил ее одним четким движением, почти как в хореографии, а Силистри почувствовал на собственной коже свежесть простыни, накрывшей тело Жервезы.

– Вам бы следовало сделать то же самое, – посоветовал Бертольд Силистри. – В вашем теперешнем изнуренном состоянии вы уложите первого, кто вам попадется. Вы женаты?

Не уловив перехода, Силистри ответил утвердительно.

– В таком случае, хорошая постель лучше всякого снотворного.

Только сказал – и тут же исчез. Рыбак и Силистри услышали, как он трубит в палате Мондин: «Ну, как дела у нашей девочки?» – «Швы тянет, профессор…» – «Хороший знак, заживление пошло!»

Дверь хлопнула.

Рыбак и Силистри оказались в полной тишине. Простыня сползла, открыв нежным лучам солнца обнаженную руку Жервезы. Целый спектр тончайших оттенков переливался у нее на коже необычайно яркой радугой. Силистри подумал было, что это ему кажется. Рыбак его разуверил.

– Это ее палитра, – объяснил он. – Она сделала себе татуировку всевозможных цветов, какие только есть на свете.

Рыбак раскрыл ладонь Жервезы.

– Она собрала их все на подушечке мизинца. Смотрите.

И правда, Жервеза вытатуировала себе небо на левом мизинце. Маленький наперсток, которого Силистри никогда не замечал.

– На нем она подбирает оттенки, – продолжал Рыбак. – Показать кое-что?

Юнец уже расстегнул рубашку. Святой Михаил, попирающий змия, развернулся во всю ширину его груди.

– Доменико Беккафуми, – проговорил со всей серьезностью Рыбак. – Собор Карминской Богородицы. В Сиене. Большая шишка был в маньеризме, там у нас… 1530 год, короче…

Силистри поправил простыню Жервезе и задернул шторы.

– Я тоже из Сиены, – продолжал Рыбак уже в полумраке. – Мать водила меня в собор стращать святым Михаилом, когда я дурил.

Силистри не прерывал его. Он не верил в набожность сутенеров. Но все же иногда случалось, что сутенер встречает такую вот Жервезу и превращается в шедевр.

– Извините меня за давешнее, инспектор, я просто голову потерял.

Извинения… Верно, жизненный путь этого малого не зря сделал такую петлю. Силистри принял их.

– Вы тоже немного итальянец, да?

– Да, если хочешь. Папа с Антильских островов и эльзасская мама.

Рыбак важно кивнул:

– Настоящие люди получаются от смешивания кровей, это правда. Метис – крестоносец будущего…

Рыбак, очевидно, еще и думал.

Силистри склонился к изголовью Жервезы. Он сказал ей то, что пришел сказать:

– Снимок Шестьсу, Жервеза, я знаю, кто его сделал и когда. Пока не знаю зачем, но обязательно узнаю. Это может быть как-то связано с нашим коллекционером: будет о чем с ним поговорить, когда достану его.

Дошло ли до Жервезы его послание, нет ли? Лицо ее оставалось совершенно безучастным. Глядя на нее, можно было сказать, что она во всем сомневается и в то же время принимает это сомнение с каким-то веселым безразличием. Силистри впервые видел у нее такое выражение.

– Вам бы соснуть часок-другой, прежде чем пойдете кого тузить, – заметил Рыбак. – Этот лекаришка прав, с таким нервом вы точно дров наломаете.

Силистри посмотрел на него исподлобья.

– Как пить дать, – настаивал Рыбак.

Силистри уже собирался его поблагодарить, может быть, даже извиниться. Но тут вдруг в коридоре послышался топот бегущей толпы, вопли орущего чье-то имя, потом раздался грохот падения, и они оба кинулись к дверям.

Тамплиеры Силистри и черные ангелы Рыбака прижали к полу человека, держа его за руки и за ноги и приставив четыре дула к голове, вопящей: «Жюлииииии!»