Господин посол

Габриэль Элиодоро улыбнулся, словно хотел сказать, что с этим ничего не поделаешь.

– Хорошо, Титито. Сообщи мне, если будут новости.

Сидя за письменным столом в своём кабинете, доктор Хорхе Молина писал карандашом на листе бумаги:

ПОЛОЖЕНИЕ В САКРАМЕНТО

1 - Весь юг во власти мятежников.

2 - Войска Барриоса периодически спускаются с гор, совершая нападения, дезорганизующие противника. Ряды повстанцев день ото дня пополняются сотнями добровольцев.

3 - Высадка мятежных сил (пока не подтверждённая) в Канавиалесе.

4 - В Пуэрто Эсмеральде восстал батальон, но, поскольку остальная часть федерального гарнизона не присоединилась, покинул город, очевидно, направившись в горы.

5 - Эмбарго на поставку оружия в Сакраменто продолжает оставаться в силе.

6 - Революция расползается как жирное пятно.

7 - Общественное мнение Американского континента, по-видимому, на стороне этой революции.

Министр-советник закрыл глаза. Положение правительства Сакраменто критическое. Сколько месяцев продержится Каррера? Два? Три? Четыре? Молина вспомнил, что передумал и перечувствовал этой ночью. Приготовившись работать, он надел свою монашескую одежду и попытался сосредоточить всё внимание на личности дона Панфило. Напрасно! Фигура падре Каталино упорно заслоняла всё остальное, подобно призраку поднимаясь над далёкими голубыми склонами Сьерры. Молина даже почувствовал что-то вроде зависти к этому сельскому священнику, который и теперь, разумеется, повторит свой подвиг, совершённый тридцать четыре года назад, - он снова верхом на осле отправится в горы, чтобы оказать духовную поддержку партизанам. Падре Каталино мог бесстрашно предстать перед богом (если бог существует), если же бога нет, соледадский викарий имеет полное право взирать на своих ближних и на историю, ни в чём не упрекая себя. Его вера и его доброта казались сейчас Молине столь огромными, что уже сами по себе были способны породить бога.

Молина провёл на бумаге линию, извилистую, как очертание горного хребта. Из окна его комнаты в семинарии Парамо, где он учился, в ясные дни можно было различить далёкий силуэт Кордильеры-дос-Индиос; горы всегда влекли его и в то же время пугали. Мальчишкой он считал, что молния, гром и ветры приходят оттуда. А потом, в минуты сомнений - а начались они через год после посвящения в сан, - он вопрошал горы, есть ли бог, но вопросы эти возвращались к нему без ответа и, как базальт, больно ударяли в грудь.

Сможет ли он вернуться в Сакраменто, если Каррера будет отстранён от власти? Нет, никогда. Мужества начать новую жизнь он в себе не находил. Да и к чему? Он никого не любит. И никто не любит его.

И тогда один, в своём холодном и безличном кабинете Хорхе Молина принял решение. До последней минуты (способ сеньоры Виванко ему казался наилучшим) он постарается смотреть на события объективно и даже цинично. Под конец, пожалуй, стоит немного развлечься. Унылая забава наблюдать крушение Карреры будет его скудным дивидендом за долгую жизнь на земле; и, право, он не просит многого у судьбы: увидеть, как поведут себя его коллеги, узнав о решающих событиях в Сакраменто. А уж он просмакует эту трагикомедию - сцену за сценой. Особенно любопытно будет понаблюдать за Габриэлем Элиодоро. Вернётся ли он в Серро-Эрмосо помочь своему куму и шефу? Конечно, нет. Этот вульгарный авантюрист начисто лишён благородства. Без всякого сомнения, он улетит в Швейцарию, последовав примеру Угарте.

И ещё он хотел понаблюдать за самим собой. Хватит ли у него духу покончить счёты с жизнью? Или он так и останется трусливым эгоистом, как и все остальные?

36

Когда Пабло прочёл в газетах сообщение о высадке мятежников в окрестностях Соледад-дель-Мар, он понял, что перед ним открылись новые возможности. Его судьба была решена, разом кончились все колебания: он присоединится к войскам Мигеля Барриоса. Перед ним лежал один путь - путь революции.

Прогнав от себя мысли о больном отцовском сердце, он начал готовиться к отъезду. Словно мальчишка, взбудораженный предстоящим приключением, он обдумывал, как вернее добраться до Сьерры, а пока приводил в порядок свои дела: отказался от квартиры, оплачивал счета, рвал и жёг ненужные бумаги. Голова совсем перестала болеть, и Пабло почти готов был примириться с субъектом, которого видел каждое утро, бреясь перед зеркалом.

И всё же письмо матери ненадолго взволновало его: "Сын мой! Нас огорчило твоё неожиданное решение покинуть дипломатическую службу. Сначала я хотела утаить это от твоего отца, у которого последнее время снова начались боли в груди, сердцебиение и одышка. Однако подумав, что рано или поздно он всё равно узнает от кого-нибудь, кого ты не предупредил, или из газет, и тогда ему будет ещё тяжелей, я постепенно и очень осторожно рассказала ему всё. Ты не можешь себе представить, как был опечален твой отец.

Как я ни стараюсь, я не могу понять, почему ты хотя бы не посоветовался с нами, прежде чем сделать этот шаг, который затруднит твоё возвращение на родину.

Умоляю тебя, бога ради, сообщи нам, что ты намереваешься теперь делать. Мы очень соскучились по тебе, и если бы не здоровье твоего отца, мы немедленно выехали бы в Вашингтон, хотя я уже не верю, что ты хочешь снова увидеть нас.

Правильно говорит пословица: беда не приходит одна. Мы никак не можем смириться с вторжением мятежников в нашу страну. Какое несчастье! Церкви полны верующих, которые молятся и дают обеты, прося бога не допустить победы коммунистов. Твой отец говорит, что умрёт, но не дастся живым этим варварам.

Но вернусь к твоим делам. Было бы ужасно, если бы твой отец скончался, так и не увидев тебя. Может быть, нам удастся упросить его святейшество архиепископа обратиться к президенту с ходатайством разрешить тебе вернуться в Сакраменто, оградив от преследований властей.

Отец благословляет тебя, несмотря ни на что, как и я, любящая и нежно целующая тебя

Твоя мать Исабель."

"Несмотря ни на что"? Пабло раздражённо сунул письмо в карман и тотчас же перестал о нём думать. Похищение и вероятная расправа над доктором Грисом, грязная интрига вокруг убийства Виванко, использованная как предлог для Хувентино Карреры, совершившего государственный переворот, - всё это подействовало на Пабло, как своего рода вакцина против вируса материнского шантажа.

Однажды вечером Пабло пригласил к себе Орландо Гонзагу. Бразилец, как обычно, прежде всего подошёл к камину, на котором выстроились глиняные творения мастера Наталисио, изображающие крёстный путь. Всякий раз Гонзага обнаруживал в этих статуэтках что-то новое для себя. Статуэтки были в современной одежде, и многие из них - как объяснил Пабло - изображали сакраментских политических деятелей начала века. Хуан Бальса, например, которого замучили солдаты Чаморро, был изображён в виде Иисуса Христа. Весь ансамбль Пабло называл "Страсти господни по святому Наталисио".

Приготовляя напитки, Ортега с улыбкой поглядывал на друга.

– У меня для тебя приятный сюрприз. Ты давно мечтаешь об этих фигурках... Даже предлагал как-то за них пятьсот долларов... Помнишь? Так вот, я дарю тебе всю группу.

Гонзага удивлённо повернулся к другу.

– Ты шутишь?
– И в ту же секунду понял, что услышит сейчас от Пабло.

– Я уезжаю в Сакраменто.

– Я уже догадался.

– Почему?

– По вопросам, которые ты задаёшь, и по тому, о чём ты говоришь последние дни! Впрочем, твоё молчание и твоя озабоченность были ещё красноречивее.

– И что ты на это скажешь?

Орландо пожал плечами, взял стакан с виски и, усевшись, проговорил:

– Такие дела каждый решает сам. Вначале я думал, что ты уедешь в Париж...

– Это было бы бегством из одного места в другое, не избавляющим меня от моих проблем. Моя маленькая драма продолжалась бы и в Париже. На берега Сены и на Елисейские поля я принёс бы с собой, как дурной запах, своё чувство вины.

Гонзага задумчиво смотрел себе в стакан и после короткого молчания спросил: