Господин Пруст

И никаких других сидений, кроме табурета у рояля и стула возле постели, обтянутого генуэзским бархатом, еще из кабинета его отца, где он ставился для паци­ентов.

Что касается пола, то это был дубовый паркет, закрытый у кровати ковриком с восточным узором. Г-ну Прусту достались по наследству несколько красивых ковров, но все они висели в других комнатах: в большой гостиной, в столовой и при входе в квартиру. После того возвращения из Кабура, когда мы застали за работой уборщиков с пылесосами, такая процедура больше ни разу не повторялась. Единственно, я пользовалась его выходами в город, чтобы слегка пройтись механическим полотером, и все. А натирать паркет мне было с самого начала запрещено из боязни опасного запаха. Да я и не умела натирать пол: у родителей его только мыли и подметали рисовой метелкой.

Обостренная чувствительность, связанная с его болезнью, проявлялась буквально во всем.

Княгиня Марта Бибеско в своей книге рассказывает, будто однажды он не велел мне принимать ее, потому что она всегда слишком сильно душилась. Не знаю уж, откуда она взяла эту выдумку. Но действительно г-н Пруст не переносил духи, ни естественные, ни искусственные; от них у него начинался приступ астмы. Он даже не мог нюхать цветы, хотя бы и со слабым запахом или совсем не пахнущие. В те редкие на моей памяти случаи, когда он просил моего мужа отвезти его в долину Шеврез, чтобы полюбоваться яблонями и боярышником, это, как рассказывал Одилон, происходило так: г-н Пруст не выходил из машины и долго рассматривал цветущие деревья и кусты, а потом просил срезать ветку и принести ему. Он смотрел на нее сквозь стекло дверцы, после чего просил положить в багажник и отвезти на бульвар Османн, где ее надо было оставить на площадке черной лестницы, даже не на кухне, на тот случай, если ему снова захочется посмотреть на нее.

Помню, у нас после одной такой поездки был разговор о боярышнике, и когда он сказал, что особенно любит этот цветок, я как-то машинально из вежливости ответила ему:

— Да, сударь, правда, это очень красивый цветок.

— Селеста, а вы действительно хорошо его знаете?

— Думаю, что да, сударь. У моих родителей было поле, обсаженное кустами боярышника. И я, конечно, видела, как они цвели.

— А я так люблю их, что даже написал статью об этих цветах, розовых и белых. Уверен, вы никогда внимательно их не рассматривали. Я попросил Одилона положить цветы на черную лестницу. Сходите, посмотрите, пожалуйста. Вблизи вам понравятся эти маленькие розы, увидите, какое это чудо. Для меня нет ничего красивее.

И мне пришлось идти смотреть, хотя сам он не пошел вместе со мной.

Г-н Пруст всегда восхищался любыми цветами; думаю, часто ему было очень обидно, что нельзя принести их к себе в квартиру, а тем более в комнату. Его друзья знали, что, когда он приходит, не должно быть цветов. Зато сам он во множестве раздаривал их и постоянно посылал меня к «своему» цветочнику, Леметру, на бульваре Османн — и только к нему — со словами:

— И, самое главное, Селеста, они должны быть очень красивы.

Или так:

— Селеста, закажите орхидеи для г-жи Такой-то. Я знаю, это очень дорого, но, что поделаешь, мне нужны только самые красивые.

Похоже, что такими подношениями он как бы возмещал невозможность самому любоваться цветами у себя дома.

А по поводу запахов вспоминаю другой случай. Однажды, еще в самое первое для меня время, он куда-то уходил вечером в парадном костюме, и я приготовила ему очень элегантные белые, как снег, перчатки, только что из чистки. Я подала ему шубу, он был в прекрасном настроении и очень смеялся над каким-то моим замечанием. И вдруг, взяв, как обычно с серебряного подноса перчатки, перестал смеяться и, строго взглянув на меня, сказал:

— Селеста, а ведь перчатки были в чистке.

Почувствовав что-то неладное, я ответила с невинным видом:

— Кажется, нет, сударь.

— Да что вы, Селеста, вы-то прекрасно знаете, ведь сами отдавали их в чистку. Я чувствую запах!

Но я уже знала его немного и перед этим удостоверилась, что они ничем не пахнут, а поэтому и продолжала начатую игру:

— Сударь, уверяю вас, они в совершенном порядке.

— Повторяю, они пахнут. Принесите мне другие. Я опустила нос и пробормотала: «Хорошо, сударь», — но с тех пор уже никогда не грешила.

Но беспокойства были не только от запахов. Как и все астматики, он чихал во время приступа, и ему приходилось безостановочно вытираться. Поэтому заранее на маленьком столике у изголовья клались целые кучи носовых платков. Вытершись — он никогда не сморкался, — г-н Пруст бросал платок на пол. И так один за другим. Первое время я восхищалась тонкостью материи, и он объяснил мне, что его слизи­стая оболочка очень раздражается и не переносит ничего другого. Одно время (это было как раз после войны 1914 года) по его просьбе мне приходила помогать моя сестра Мари, и как-то раз он попросил купить носовые платки. Я сказала сестре:

— Иди к «Бон Марше» и выбери самые красивые и тонкие.

Она принесла мне очень нарядные, тонкой выделки и с вышитым инициалом, но они сразу же мне показались не такими воздушными, как надо. Г-н Пруст, взглянув на них, сказал:

— Это никуда не годится, Селеста, мне они не нужны. Делайте с ними что хотите.

— Сударь, вот увидите, я их перестираю и отглажу. Тогда они не будут такими новыми.

На это он ничего не ответил, а я все очень тщательно выстирала и выгладила. Увидав их, он позвал меня:

— Селеста, я же сказал вам, что мне такие платки не нужны. Прошу вас, поймите, это не предрассудок и не каприз. Они недостаточно тонки, и от них щекочет в носу. Я чихаю, а для астмы это очень плохо. Пожалуйста, больше не кладите мне их.

Но я хотела попробовать еще раз. Помногу раз выстирав и перегладив новые платки, я переложила их между старыми, и он сначала как будто ничего не заметил. На самом деле просто ждал моего прихода за чем-нибудь другим. И вот, когда я вошла, он взял один из этих платков и маникюрные ножницы, взглянул на меня и тихо сказал:

— Дорогая Селеста, вы, кажется, так ничего и не поняли. Сейчас я вам все объясню и покажу.

С этими словами он начал резать платок на полоски. А когда закончил, то добавил:

— Теперь поняли?.. Запомните раз и навсегда, Селеста, носовые платки, как обувь, приятны только уже поношенные. И поэтому оставим только старые.

Если бы г-н Пруст был, как иногда говорили, мнимым больным или просто хотел сделаться интересным своей болезнью, тогда от его постели не отходили бы доктора и повсюду в доме лежали бы лекарства. Но за все эти восемь лет он не позвал никого другого, кроме доктора Биза, к которому издавна привык и которому доверял.

— Это очень хороший доктор, — говорил он мне. — А то, что прописывает слишком много лекарств, то я и без него знаю, когда их нужно принимать.

Г-н Пруст родился в семье медиков, и у него был пример отца. Несколько раз он рассказывал мне про один случай, который очень смешил его.

— Однажды утром, когда мой отец еще завтракал, докладывают о каком-то г-не, требующем срочно его видеть. Отец сначала отказал, сказав, что хочет спокойно позавтракать, да и потом он занят, и поэтому пусть этот человек приходит в то время, которое ему назначат. Но посетитель настоятельно просит, даже умоляет. С раздражением отец кидает на пол салфетку, идет в приемную и начинает осматривать и расспрашивать его. И вдруг отец кричит: «Спасайтесь, сударь, бегите, горим! По­жар!» И больной сбежал, как заяц, ни о чем больше не спрашивая. Отец сразу же понял, что он не вполне нормален. Понимаете, дорогая Селеста, ведь всегда было одно и то же: садимся за стол — телефонные звонки, вечером непрестанно за ним присылают. Он возвращался и говорил: «Осмотрел такого-то, у него то или это, я ему прописал такое-то лечение». И рассказывал уже в подробностях. Поэтому сын врача становится и сам в некотором роде медиком, когда вокруг говорят только об одних болезнях. Я прекрасно знаю, что мне нужно, уж поверьте.