Господин Пруст

Я уже говорила, что г-н Пруст и граф Робер опасались друг друга, но это в большей степени проявлялось со стороны г-на Пруста. Даже когда он говорил мне о нем, и то я чувствовала какую-то осторожность. Иронизируя, он никогда не упот­реблял уничижительных слов. Похоже, что, не любя этого человека, г-н Пруст щадил графа не только ради своей книги, но и опасаясь его злословия.

Бог знает, что ему только вздумается наговорить обо мне в своих мемуарах. Я не сомневаюсь, придет время, и он опубликует все мои письма.

Но, к чести графа, в изданных мемуарах не было ничего плохого о г-не Прусте, а что касается писем, то после смерти их обоих они пошли на продажу и были куп­лены профессором Робером Прустом, хотя не думаю, что сам он придавал этому какое-то особенное значение. Страхи г-на Пруста по поводу публикации именно этих его писем не имели каких-то серьезных оснований, но он вообще боялся за всю свою переписку.

Несомненно, для г-на Пруста одной из любопытнейших сторон графа была специфическая особенность его любовных отношений. Он неусыпно наблюдал, как, впрочем, и во всем остальном, за чувствами Монтескье к его секретарю, южноаме­риканцу Итурри. Это было притчей во языцех у всего Парижа, и, я не сомневаюсь, здесь г-н Пруст нашел неисчерпаемый источник для своего барона де Шарлюса. Он часто говорил мне, что ему очень нравится Итурри, и совершенно непонятно, почему друзья графа так смеются над этим довольно милым молодым человеком, который бесконечно предан своему патрону и неизменно помогает ему выпутываться из вся­ческих неприятностей, особенно денежных, не столь уж и редких.

— Он просто убивается в своей преданности. Когда Итурри умер, вскоре после смерти моей матери в том же 1905 году, я в большом письме написал графу, что вполне понимаю всю тяжесть его потери. Именно так: «Ваша скорбь не менее тяжела, чем моя».

Но когда де Монтескье нашел для Итурри преемника в лице некоего Анри Пинара, со всем этим было покончено: интерес г-на Пруста совершенно пропал — он уже получил все, что ему было нужно. Мало-помалу и его отношения с самим графом становились холоднее, а инициатива уже в большей степени перешла к графу.

Главная причина заключалась, естественно, в том, что де Монтескье узнал себя в бароне де Шарлюсе.

— Когда впервые это пришло ему в голову, — рассказывал с улыбкой г-н Пруст, — он был похож на разъяренного льва, запертого в клетке.

Конечно, г-н Пруст запутал графа всяческими объяснениями, и тот поддался на его внушения.

— Во всяком случае, сделал вид, — добавил г-н Пруст, все так же улыбаясь.

Он рассказал мне, как Гюисманс воспользовался им для своего герцога Дезсейнта в романе «Наоборот». Правда, было не вполне ясно, посчитал ли де Монтескье себя польщенным.

Среди аргументов г-на Пруста был и такой: барон де Шарлюс — полный муж­чина, а граф Робер тощ, как гасконский петух. Но не думаю, чтобы он объяснил ему, что корпулентность взята им у барона Доасана, который также принадлежал к «проклятой расе муже-женщин, потомков жителей Содома, пощаженных огнем не­бесным», как сказано в его книге.

И, несомненно, последний визит графа де Монтескье к г-ну Прусту придал еще одну черту барону де Шарлюсу.

Это случилось в 1919 году на бульваре Османн. Тогда я увидела графа в первый и последний раз, для меня незабываемый.

Г-н Пруст не встречался с ним уже несколько лет и не испытывал к тому ни­какого желания. Во-первых, с персонажем книги все уже полностью прояснилось, а во-вторых, он немного побаивался его — от графа можно было ждать чего угодно; он сам мне так и сказал тогда, уже после ухода де Монтескье.

Именно сам граф в письме выразил желание поговорить с г-ном Прустом, ко­торый совсем не хотел этого. Принесли телеграмму: «Марсель, уезжаю на юг. Буду сегодня вечером». Это означало, что он приехал из Визине и уже в Париже.

— Он остановился в отеле «Гарнье» у вокзала Сен-Лазар, сказал мне г-н Пруст. — Я знаю его привычки.

И добавил:

— У меня нет ни малейшего желания встречаться с ним. Совершенно ни­какого. Поэтому сделаем вот как. Вы позвоните в «Гарнье» и объясните ему, что еще не видели меня и не знаете, когда увидите, а утром я сказал, что буду отдыхать. Ах нет, это не годится; если вы позвоните, — значит, я уже прочел телеграмму... Лучше сказать, что у меня страшный приступ, и неизвестно, когда он кончится, поэтому я не смогу принять его раньше двух или трех часов ночи.

Ладно. Я иду звонить. Граф выслушивает всю мою историю и говорит:

— Я буду в два часа ночи.

Возразить совершенно нечего. Г-н Пруст все-таки попался, хотя думал, что ему удастся выкрутиться.

В два часа звонят. Открываю дверь мужчине лет шестидесяти, который похож на провинциального джентльмена с помятыми и словно нарумяненными щеками, в большом сером пальто, весьма элегантном, и с белым шейным платком. Он рас­сматривает меня с высоты своего роста, потом входит, и тогда я вижу по его лицу и всем манерам, что это важная персона. Он нагибается и рассматривает висящую в прихожей картину. Это была работа Эллё, которого оба они знали еще со «времен камелии» г-на Пруста по салону г-жи Лемер, как очень модного художника, изображавшего прогулки в колясках и писавшего портреты. А с этой картиной была связана одна забавная история. Как-то осенью г-н Пруст попросил моего мужа от­везти его в Булонский Лес и Версаль: «Хочется полюбоваться красными листьями осени». Доехав до Версаля, он остановил Одилона как раз возле того места, где рас­положился какой-то человек с этюдником и рядом с ним молодая особа. Это был Эллё со своей дочерью. Г-н Пруст оказался застигнутым врасплох, потому что, выезжая с Одилоном, он не одевался и не брился, а надевал только брюки в полоску, шейный платок и шубу прямо на рубашку. «Теперь уже не скрыться, — сказал он Одилону, — они видели меня и узнали, а я чуть ли не в ночной рубашке!» В конце концов г-н Пруст вышел из машины поговорить с художником и его дочерью. И через некоторое время на бульвар Османн привезли эту самую картину, уже вполне законченную и вставленную в великолепную резную раму старинной работы. Но он отправил ее обратно вместе с письмом, объясняющим, что для него невозможно принять столь дорогой подарок. Однако картина все-таки возвратилась с надписью: «Моему другу Марселю Прусту», так что он уже никак не мог отказаться.

Едва войдя, граф де Монтескье, откинувшись назад, вперился в картину. Через минуту он повернулся и, бросив на меня пронзительный взгляд, попросил доложить о нем. Г-н Пруст предупредил меня: «Как только он явится, проводите его в малую гостиную и скажите мне». Я прошла с графом через большую гостиную, вспоминая о его невежливом замечании, громко высказанном однажды по поводу всей обста­новки, когда он был у профессора Адриена Пруста, как рассказывал мне сам г-н Пруст. Затем, оставив его на минуту в малой гостиной, я впустила его в комнату.

Конечно, этот последний визит излишне драматизировали. Будто бы де Мон­тескье пробыл шесть или семь часов. Но я точно помню, что ушел он в четыре часа, после чего г-н Пруст позвал меня и рассказал о происшедшем. Прежде всего граф спросил:

— Марсель, где вы нашли эту особу, которая встретила меня?

Это было сказано все тем же обычным для него высокомерным тоном, хотя г-н Пруст посчитал его слова комплиментом.

Как всегда, немного порассуждав, де Монтескье навел разговор на свои стихи и принялся читать их. Я это слышала у себя в комнате. Конечно, не слова, из-за проб­ковых стен, а лишь удары каблука по полу, как он часто делал, чтобы подчеркнуть наиболее значительные места. Он продолжал стучать и дальше во время разговора. Потом г-н Пруст сильно расстраивался:

— Я очень волновался от его пристукивания, ведь другие жильцы у нас в доме стараются по утрам не шуметь, чтобы не разбудить меня.

— Но откуда такие манеры, сударь?

— Ему нужно убеждать самого себя, Селеста. Вы даже не представляете, как он несчастлив оттого, что не стал великим человеком. А ведь он жаждал триумфа для своих сочинений, чтобы они не канули в вечность.

В конце разговора граф все-таки выдал свои намерения:

— Как вы думаете, Селеста, о чем он спросил меня, перед тем как уйти?.. «И все-таки, Марсель, мне хотелось бы знать, что будет с вашим бароном де Шарлюсом».