Господин Великий Новгород (сборник)
Шрифт:
– А мне батя посулил привезти пряник московской – во какой, – бормотал между тем маленький Исачко, теребя ее за подол.
А издали, с насадов, уже доносилась голосистая, как бы заунывная, раздумчивая песня:
В Новегороде ли было на Софийской стороне,Раззвонился, братцы, раскричался вечной колокол:Уж и чтой-то, братцы, у нас в Новегороде нездорово…Конный полк тоже уже давно взбивал облака пыли за городом. В облаках пыли трепались новгородские стяги, поблескивая на солнце золочеными яблоками, крестами и унизанными разноцветным
Насады между тем, сверкая в воздухе бесчисленными веслами, словно крыльями, быстро подвигались к Ильменю. В воздухе, на всем пространстве, занимаемом этою флотилиею, носился говор и гул тысяч голосов, и все эти голоса покрывала заунывная, хотя и удалая мелодия:
Разыгралось, расплескалось, братцы, Ильмень-озеро,Расходились, разусобились люди новгороцкии,Выходила ли Торговая сторона на Софийскую…– Глянь, братцы, опять на берегу очавница…
– Смотри, смотри! Кому-то клюкой грозит.
– Ах, старая кудесница! Чур-чур!.. С нами хрест.
– А вон дивка-чаровница… Коса-то какая белая – лен чесаный.
Действительно, на берегу опять стояла старуха-кудесница и грозила кому-то клюкой, но кому – этого никто не знал, хотя каждый суеверно принимал на свой счет.
Кудесница эта слыла в Новгороде за злую ведунью, и все ее боялись. Рассказывали старые люди, что родилась она в незапамятные времена от зашедшего сюда из чуди волхва и бабы-кудесницы, которая могла напускать на людей мор, низводить с неба дожди и повелевать солнцем и месяцем, которые иногда даже «скрадывали» солнце и месяц, – и все это страшное ведовство передала своей дочери, настоящей кудеснице, жившей в никому не досягаемой пещере… С нею жила теперь другая чаровница, которую будто бы старая ведунья прижила с дьяволом…
Эта молодая чаровница тоже стояла на берегу. Она, видимо, искала кого-то глазами среди насадов. Наконец отыскала кого-то, узнала, и лицо ее вспыхнуло, а потом мертвенно побледнело…
Когда насады проплыли мимо нее, она закрыла лицо руками и, казалось, заплакала. Льняная голова ее закачалась из стороны в сторону, словно бы она причитала…
Но вдруг, к изумлению ратных людей, она отняла руки от лица, быстро, спотыкаясь, последовала вдоль берега за насадами и на ходу все крестила их…
– Что за притча! – удивлялись ратные люди. – Не то она хрестит, не то расхрещивает…
Долго эта таинственная чаровница шла за насадами, пока они не скрылись у нее из виду.
А насады уже вышли в Ильмень-озеро. Все были оживлены, разговаривали, смеялись, бранили москвичей и Псков, который не шел Новгороду на помощь. Воевода, князь Шуйский-Гребенка, окруженный подручными воеводами, каковыми были молодой Марфин сын Димитрий, Василий Селезнев-Губа, Киприян Арзубьев и Иеремия Сухощек, – говорил о предстоящем воинском деле, о трусости москвичей и об ином прочем.
Один только Упадыш молчал, смутно свесив свою золотистую голову на грудь, покрытую кольчугой, и по временам оглядывался назад к тому месту, где маячилась на берегу льняная головка молодой чаровницы, пока и она, и берег, по которому она шла, не скрылись из виду.
Виднелся еще сзади Перынь-монастырь с его золотистыми главами, но скоро и он как бы погрузился в воду. Кругом расстилалась гладкая поверхность Ильменя, которую иногда рябил тихий южный ветерок, да на голубом небе стояли неровными рядами перистые облачка, которые, как и само небо, казалось,
тихо двигались на полночь, к оставленному назади Новгороду.Песня давно смолкла. Многие из ратных людей, соскучившись однообразием картины и убаюканные плавными покачиваньями насадов, спали или дремали, вспоминая свои дома, жен и других близких сердцу, которых иным, быть может, уже не суждено больше увидеть и обнять, как еще недавно они обнимали их на прощанье, а те благословляли и целовали их с ласками и плачем.
Упадыш, все время молчавший, уже не оглядывался более назад – его задумчивые черные глаза сосредоточенно следили, казалось, впереди за чем-то далеким, чего никто не видел. По временам губы его подергивались как бы от внутренней боли, и он встряхивал своими искрасна-рыжими волосами, словно бы его преследовала не то надоедливая муха, не то неотвязчивая мысль. Он, видимо, искал чего-то впереди, ждал этого чего-то, а позади него, вот тут, за плечами, стояло что-то другое и не отходило, как он ни отмахивался от него.
Вечерело. Солнце начинало уже клониться к западу и косвенными лучами золотило и мачты, и стяги новгородские, и плавно взмахивавшиеся над водою весла. А Упадыш, неподвижно сидя на носу своего насада, все глядел вперед.
Усталые гребцы от времени до времени перекидывались словами, но Упадыш точно не слыхал ничего.
– А какой нониче у нас, братцы, день?
– Ноли забыл?
– Забыл-ста… Да и как не забыть! С коей годины на ногах!
– И точно, забудешь… Кажись, вторник у нас.
– Вторник и есть… Ноли забыли, какой завтра праздник?
– А какой? Мы не попы.
– А Ивана Предтечу забыли… Иванову-ту ночь?
– Ай-ай, робятушки! И в сам-дель: завтра у нас Ярила живет…
– И вправду – ай-ай!.. Так ноне у нас Ярилина ночь [57] будет?
– Ярилина! Эх ты, кумирослов! Али забыл, как тобя поп в загривок наклал за Ярилу?
– Помню, что ж! Не велел Яриле молиться: Ярила, слышь, идол…
– Идол и есть…
– Сказывай!
57
Речь, видимо, идет об Ивановой ночи, ночи Ивана Купалы. В основе обрядов лежит языческое почитание воды и солнца (Ярилы), в Иванову ночь зажигали костры от живого огня, добываемого трением дерева о дерево, в Иванову ночь расцветает папоротник. Есть поверье: «На Иванов день солнце играет на восходе».
– То-то… сказывай! Попу ближе знать. Ноне ночь до Предтечева живет.
– У тебя Предтечева, а у меня Ярилина… То-то бабы да девки взбесятся ноне!.. То-то скаканье да плесканье буде! Пенье да славленье – эх!.. А мы вот туто возжайся!.. Подавиться б ей, Москве кособрюхой!
– Смотри, братцы, смотри, дым-от какой!
– Где дым, паря?
– Да вона – прямо на берегу…
– И точно, – и-и какой дымина!.. Откудова бы ему быть?
– Да, точно… Это, господо, дым в Русе…
– В Русе и есть… Ноли Ярилины костры разводят?
– Нашел-ста!.. Рано Ярилиным кострам быть.
– Так ноли пожар?
– Пожар и есть!..
Действительно, над берегом, где должно быть устье Ловати, где, по всем видимостям, находилась Руса, густой дым клубами вставал над горизонтом и зловещею дымкою расстилался к Ильменю. Ясно было, что горело что-то большое, и горело не в одном месте… Но что горело? Неужели Руса?..
Упадыш уже стоял. Глаза его, обращенные к зловещим клубам дыма, лихорадочно горели. Дрожащею рукою он держался за рукоятку длинного меча, привешенного у бедра, и бледные губы его беззвучно, судорожно шевелились…