Господин Великий Новгород

В начале творческого пути Д. Мордовцев — прежде всего публицист. Хотя сказать, что потом он «весь ушел в историю», — значит сказать о ком-то другом, но не об этом человеке, живом, легком на подъем, — и в другие пространства (Украина, Италия, Испания, калмыцкие степи, вершины пирамиды Хеопса в Египте и библейской горы в Армении) и — во все времена (от царя Ирода до эры электричества и телеграфа). Его волновали разные, подчас полярно разные проблемы: свобода печати в провинции, терпимость к «неправославным» вероисповеданиям, привлечение народа к земскому самоуправлению, нужды крестьян-переселенцев... С гневом природного сына Украины и духовным благородством русского интеллигента-демократа обличает он противников самостоятельного развития украинской культуры, борется за преподавание в местных школах родного языка. В то же время «прекрасным» назвал Иван Франко его написанное и напечатанное на украинском языке выступление против попыток полонизации самой истории Украины, раскрашивания ее «польского периода» радужными красками, а также, в этой связи, против принижения именно исторических произведений Т. Г. Шевченко. Мордовцев — пожизненный и бесспорно крупнейший в России защитник поэзии великого сына Украины как от попыток свести ее значение к «чистой лирике», так и против стремления царских властей видеть эту поэзию в русле «единого державного языка». В семье Мордовцевых оказалось наибольшее собрание записей поэм и стихотворений Шевченко, что затем помогло в издании более полных сборников его сочинений [3] .

3

Основой этого рукописного собрания стало услышанное супругами Мордовцевыми непосредственно от самого Шевченко: они встречались с Тарасом Григорьевичем в 1859 г. в Петербурге.

В Саратов после окончания университета вернулся человек, просвещенный не только знаниями, но также идеями и надеждами нового времени.

«Я собрал богатейшие материалы, особенно по злоупотреблениям помещичьей властью», — сообщает он редактору одного из столичных журналов.

Это исследование, «все построенное на подлинных бумагах», мог написать не просто человек передовых взглядов, но — чиновник ведомства внутренних дел, который «черпал из архивов, не доступных частному человеку». И который конечно же понимал, какую «корысть извлекает он из этого труда» о российском рабстве, о том, «сколько погибло русского народа, оттого что отношения раба и господина не имели разграничивающей черты». И правда: стоило начать печатание этого труда в журнале (Дело, 1872 г.), как тотчас его автор был «отставлен от должности». Публикация в журнале была приостановлена, а когда впоследствии, «доработанное и дополненное», это исследование вышло отдельным изданием («Накануне воли. Архивные силуэты», 1889 г.), от уничтожения его тиража удалось сохранить лишь несколько экземпляров. В том числе и усилиями самих цензоров: «сожженные» книги Д. Мордовцева хранились потом не только в их архивах, но и в библиотеках «высокопоставленных лиц». Когда после революции разбирали личную библиотеку российских императоров, нашли в ней и этот сборник.

В Европе сведения об исторических исследованиях Мордовцева можно было тогда узнать из газеты А. И. Герцена и Н. П. Огарева «Колокол». Например, в 1868 году, когда газета издавалась в Женеве также и на французском языке, среди «авторов замечательных монографий, касающихся наиболее интересных сторон и моментов нашей национальной жизни», назван здесь, рядом с выдающимся историком Н. И. Костомаровым, Д. Л. Мордовцев...

Одной из характерных особенностей, определивших невиданный после «Истории государства Российского» H. M. Карамзина успех сугубо исторических исследований Мордовцева, был уже сам стиль их повествования, далекий от академического, живой и образный. Вот, например, как Мордовцев в своей монографии «Гайдамачина» (1870 г.) рассказывает о той части крестьян, которая противилась путам оседлого крепостнического состояния в «польской период» истории Украины: «...на землях помещиков, которые желали привлечь к себе чужих крестьян, выставлялись большие деревянные кресты, а на этих крестах обозначалось „скважинами проверченными“, на сколько лет новопоселившимся обещается льгота от всех „чиншов“, т. е. от оброка и барщины. Крестьяне, со своей стороны, бродили от одного места к другому, выискивая, нет ли где креста и сколько на нем просверлено скважин. И вот мужик проведает о новой кличке на слободку и нового креста ищет и таким образом весь свой век не заводит никакого хозяйства, а таскается от одного креста к другому, перевозя свою семью и переменяя свое селение... Пока окончательно не успокаивается под могильным крестом».

Из таких вот кочующих по Украине крестьянских масс и вырывались «самые страстные натуры», отвергающие этот социальный крест на своей судьбе, — гайдамаки.

«...Внутренний хаос, в котором зарождалась гайдамачина, — пишет Мордовцев, — подобно тому, как среди внутренней неурядицы России зарождалась и созревала около того же времени пугачевщина — два родных детища деспотизма».

Уже из этих слов писателя понятно его «общественное настроение» — демократическое по своей сути, неизменно сочувственное «к голытьбе, забытой историей». Но... не забытой самим народом, память которого «освещает известные исторические события и лица вернее, ближе к истине, чем официальные документы, не всегда искренние, а часто — с умыслом лживые» [4] .

4

Из предисловия автора к первому (1870 г.) изданию «Гайдамачины».

С явным сарказмом передает Мордовцев желание «власть имущих» иметь такую историю, в которой народ безмолвствует только потому, что — одобряет... Из которой бы явствовало, как он, народ, «вносил подать, отбывал рекрутчину, благоденствовал (вспомним здесь непередаваемый на русском языке „юмор“ шевченковских строк: „на вcix языках все мовчить, бо благоденствуе!..“ — Ю. С.), как он коснел или развивался, как подчас бунтовал и разбойничал целыми массами, „воровал“ и „бегал“ — тоже массами в то время, когда для счастья его работали генералы, полководцы и законодатели».

В таком повествовании весь Мордовцев: что это у него, как не усмешка самого народа над истинно «барской» историей!

Истина не конечна: павшим за нее воздвигаются монументы, но для живых это уже скорее символы недвижимости завоеванных привилегий. Дворянство, родившееся при Иване Грозном, было благодарно Петру I прежде всего за то государственное значение, до которого он его поднял, разрушив старую боярскую Русь. Прославляемые с петровских времен «долг и честь российского дворянина» — это его долг перед своим дворянским государством, его честь — во взаимоотношениях с себе подобными.

Петр I в романах Мордовцева «Царь и гетман» (1880 г.), «Царь Петр и правительница Софья» (1885 г.), «Державный плотник» (1895 г.) — «гений, „титан“, „исполин“, „вождь“. Но... И опять он, автор романов о Петре Великом, здесь с нами: в силах ли была она, эта идея, утешить целые поколения русских крестьян, которые приходили в этот мир однажды и, оказывалось, совсем не для счастья? Разве наша благодарность Петру Великому означает забвение пращуров наших, „потом трудов своих“ (а не только его, царских), создавших новую Россию?

И как раз именно эти, на весах истории, неотвратимые «да», иногда восторженные до коленопреклонения, и сострадательные «но», впрочем, еще чаще исполненные восхищения перед мученическим концом героев-идеалистов, — суть творчества Мордовцева.

Но если Петр I в произведениях Мордовцева — это все-таки приоритет идеи над образом (царь-реформатор, выразитель «государственной идеи народа» — единства в одном государстве), то повествования о том, в каких муках рождалась и как поначалу претворялась эта идея (позднее — и в борьбе с религиозными чувствами раскольников), явили того писателя, особенности творчества которого делали его «рогатым» в литературных группах, даже и противоположных друг другу по своим общественным взглядам.

В самом деле. Глубокое знание отечественной истории, традиционного, из поколения в поколение, бытия народа, его фольклора и религии, находило в творчестве Мордовцева такое выражение, которое подчас не устраивало ни «западников» (сторонников развития России по западноевропейскому образцу... Они приветствовали реформы Петра Великого безоговорочно), ни так называемых «славянофилов» (последние, в согласии с раскольниками, считали этого царя едва ли не антихристом, свернувшим Россию со своего «подлинно национального пути»).

Наконец, те и другие вместе обвиняли Мордовцева в так называемом «украинофильстве», в преувеличении влияния украинского народа на историю и культуру своего, как писали уже в советское время, «старшего брата». Кстати, весьма любопытного свойства была новая, уже советских «русофилов», забота об «историческом старшинстве» русских... И это при том, что ни одна из наций Союза не была так унифицирована с понятием о «новой исторической общности», как именно русская нация. При том, что уже само упоминание о ней стало возможным лишь в разговоре о прошлом, которое в «Истории СССР» рассматривалось сквозь призму современной, особенной идентичности русского — советскому народу. Хотя официальные историки и продолжали маяться между «Россией — тюрьмой народов» и «сплотившей» их «великой Русью». Но клеймо «украинофильства», поставленное вначале русским великодержавием, после Октябрьской революции поддерживалось из великой тревоги, что естественное на нас, русских, влияние большого родственного народа, возвращая нас к славянству, будет мешать созданию в лице «старшего брата» нового и уже скорее политического народа с лицом, скорее, «партийным», чем национальным.

Известно то уважение, с которым Даниил Мордовцев относился к своему современнику, замечательному историку Н. И. Костомарову. Однако и с этим ученым писатель соглашался далеко не во всем, возражал против его оценок роли личности в истории, против умаления им заслуг некоторых исторических деятелей. Так, например, было после утверждения Костомарова, будто московский князь Дмитрий, названный после Куликовской битвы Донским, пролежал почти все время этой битвы, оглушенный в самом ее начале, под каким-то деревом, достаточно удаленным от поля сражения...