Господин Великий Новгород

Вот-вот настанет утро, выглянет солнышко, и будет уже поздно...

Девушка еще сильнее налегла на весла.

— Ну и дюжа же... Эх, чтоб тебя!

По небу, через озеро, летели какие-то черные птицы. Они, видимо, летели туда, где клубились и восходили к небу облака дыма.

Птицы обгоняли лодку...

— То воронье, чаю?

— Воронье... ишь, взапуски, умная птица...

— А для чево? Что им там?

— К солнушку. Они вот так-ту всягды... На солнушко.

— Что ты, Петра! Это не к добру. Они мертвеца чуют... корм...

Девушка задрожала. Она не чувствовала рук — точно одеревенели они... По озеру прошла рябь, что-то пахнуло в лицо... Ильмень то там, то тут становился точно чешуйчатым.

— Утренник пробег — утро скоро. Ох, не угодим!

— Не бойся, скоро и к Ловати подобьемся. Наши поди дрыхнут: к утру сладко спится.

И парень зевал и крестил рот. Ему вспомнился их рыбацкий шалаш: как бы теперь он славно спал, укрывшись теплым кожухом... А там заварили бы с отцом уху, похлебали бы горяченького, да и на работу... Нет, сегодня праздник — Иван Предтеча...

Виден уже был берег и выдавшаяся в озеро длинная коса, поросшая тальником. У берега стлался над водою и как бы таял беловатый туман. Дым становился багровым и медленно редел.

— Ну, вот и угодим-ста — вон берег... И туманок подымаетца...

Ах ты, туман мой, туман-туманок,Что по Ильменю он, туман, похаживае...

— Что ты! Что ты, Петра, с ума сошел?..

Парень спохватился и перестал петь. На берегу вдруг из-за тальника выросла человеческая фигура, закутанная в охабень [58] . На голове ее что-то блестело.

58

Охабень — верхняя одежда прямого покроя с откидным воротом и длинными рукавами, часто завязывавшимися сзади. При этом руки продевались в прорези рукавов.

Увидав лодку, неизвестный человек приблизился к берегу. Выткнувшееся из-за горизонта солнце позолотило высокий заостренный еловец его шлема...

— Эй, лодка! Кто там? — послышался оклик.

Девушка вскочила, испуганная, дрожащая. Она, казалось, глазам своим не верила, или то, что она видела, казалось ей сном, привидением. Человек в шлеме, стоявший на берегу, был не менее ее поражен.

— Горислава! Ты ли это!.. Как сюда попала?

— Греби! Греби к берегу! — торопила она парня.

Лодка пристала. Девушка, как кошка, выпрыгнула из лодки. Стоявший на берегу человек распахнул охабень, скрывавший половину его лица и рыжую бороду. Это был Упадыш.

— Горислава! Что с тобой?.. Почто сюда приехала?

— Я... я от бабушки...

— От бабушки? За коим дилом?

— Я... не от бабушки... я сама... я слыхала... ненароком... Ох, Господи!

— Что слыхала? Сказывай...

— Москва... Москва там в Русе... Она утром, отай, ударит на вас... всех посечет... Ох, что это?..

Вдруг произошло что-то необыкновенное... страшное, точно земля и небо задрожали и застонали от каких-то неистовых, нечеловеческих голосов и кликов.

«Москва! Москва!» — слышалось в этой буре, в этом раздирательном реве голосов.

Девушка, дрожа всем телом и дико озираясь, ухватилась за Упадыша да так и закоченела.

— Матушки! Что это? О-ох!

— Уходи... Уходи в лодку! Ступай, Горислава! — силился Упадыш отцепить от себя ее закоченевшие руки. — Иди в лодку — плыви дальше, не то пропадешь...

— О-ох! А ты! Что с тобой станется! О-о-о!

— Уходи, говорю! Это Москва на нас пошла...

Рев голосов между тем становился все неистовее и диче. Стучали и стонали бубны, выли рога...

«Москва! Москва! Москва! Бей окаянных изменников! Бей новгородскую челядь!»

С возвышения, тянувшегося вдоль берега Ильменя, от левого рукава Ловати, словно лес — «аки борове», по выражению летописца — лавиною двигались московские рати, блистая на солнце шеломами, еловцами, кольчугами, сулицами, бердышами и развевая в воздухе всевозможных цветов стяги, потрясая копьями и рогатинами с острыми железными наконечниками.

Новгородское войско, которое ночью пристало с своими насадами тут же к берегу, несколько правее, не ожидая так скоро неприятеля и выгадывая время, пока не пришла ее конная рать — беспечные новгородцы, повалившись на берегу, на песке или на траве, кто в насадах, спали еще мирным сном, когда услыхали, словно гром с неба, страшный московский «ясак»...

— Москва!

— Москва!

— Москва!

Новгородцы спросонья не знали, что делать, что думать, за что хвататься. Как безумные метались они по берегу и по насадам.

А москвичи уже били их, прокалывали копьями, рассекали топорами их головы — не прикрытые шеломами... А шеломы валялись тут же, на земле — кто же спит в шеломе!..

— Уходи, безумная!.. Уходи, Горенька! — отбивался Упадыш от обезумевшей девушки.

— О-ох! ниту! ниту!.. Тебя убьют... о-о! матушки!

— Малый! Возьми ее — снеси в лодку...

— Не пойду... о-ох!.. Я с тобой помру... о-о-о!

— Тащи! Волоки ее!.. Отваливай дальше от берега!

— Иди, ладушка! Иди, дивынька! Подь, Горя! — И дюжий парень, не обращая внимания на сопротивление девушки, как медведь сгреб ее в охапку и поволок к лодке.

— Пусти! Пусти меня, Петра! О-ох!

— Не пущу! Ишь ты... не царапайся! Не пущу... ушибут тебя... Полно-ка!

А там шла кровавая сеча. Новгородцы, не успевшие со сна захватить оружие, бросались в рукопашную и с свирепостью отчаянья душили своих врагов, обвивались вокруг их ног, грызли их, как собаки, зубами, и, несмотря на то, что другие москвичи пронизывали их копьями, трошили головы бердышами, пропарывали их рогатинами — новгородцы голыми руками задавливали своих врагов, и тут же, обнявшись с ними, как с братьями, смертными объятиями, умирали разом, обагряя кровью желтый ильменский песок и зеленую прибрежную траву.

Крики, проклятия, стоны раненых и умирающих, боевые возгласы, лязг железа о шеломы и латы, визг скрещивающихся мечей и сабель, хряст ломаемах копий, рогатин и костей человеческих, проклятий нападающих и поражаемых, храп и свист перерезанных и недорезанных горл, стук дерева о дерево и железа о железо, нечеловеческие вопли удушаемых за «тайные у...» — все это сливалось в такую адскую музыку, о которой нельзя даже составить себе понятия по современным битвам, даже более кровавым и уж гораздо более разрушительным, когда и стоны, и вопли человеческие, и ржание лошадей, и проклятия раненых, и вопли задавленных конскими копытами, и визг и лязг оружия, сигнальные звуки труб — и все, все, весь ад звуков заглушается громом орудий, лопаньем разрывных снарядов, неумолчным лопотаньем тысяч ружьев... Нет, тогда, когда еще не в ходу было огнестрельное оружие, когда дрались кулаками, рвали зубами, душили друг дружку руками, резались и кололись холодным оружием — тогда смерть и ее голос, ее ужасные крики были слышнее, реальнее, ужаснее — тогда все было слышно... слышно было, как души человеческие расставались с телами и кричали, невообразимо кричали об этих телах, оставляемых ими, об этой земле, о жизни...