Господствующая высота
Шрифт:
— Братцы, бегите скорей за деньгами, а то мне Кретов голову оторвет! — взмолился Никифор и вдруг осекся.
В дверях, касаясь головой притолоки, стоял Струганов. Обычно красное, словно разожженное морозом, лицо сухинского председателя побелело, его большие с темными ногтями пальцы теребили наборный поясок гимнастерки.
— Погодите, ребята… — хрипло сказал Струганов и вдруг разозлился: — Ишь, богатеи какие! Небось колхоз побогаче будет! Зайдем-ка на минуту в правление, товарищ Колосков, — добавил он, смягчившись.
Когда через полчаса Никифор лихо осадил у дома Кретова, он нашел своего шефа в сильнейшем гневе.
Но
— Где тебя нечистая носит?! — гремел Кретов.
Ничего не ответив, Никифор вытащил из внутреннего кармана полушубка толстую пачку денег.
Мартовской текучей дорогой тронулись они в путь. Почерневшие снега сползли в балки и овраги, благоухала обнажившаяся земля, в воздухе слышался тонкий звон ручьев. Дорога лежала через березовый перелесок; в сквозных, еще голых купах деревьев висели мохнатые кули вороньих гнезд. Мокрые, взъерошенные вороны с гортанным криком перелетали от гнезда к гнезду, словно обмениваясь сплетнями. Среди кустов мелькнул заяц в рваной шубке — серая шерстка проглядывала из-под его оползающей хлопьями зимней одежи.
Никифор, необычайно тихий и сосредоточенный, подхлестывал Маргаритку; жирные комья земли наворачивались на блестящие ободья колес и с силой отлетали назад, словно выпущенные из пращи.
Впереди показались голые по весне осташковские сады и за ними невысокая деревянная ограда генеральского жилища.
На стук вышел к воротцам бородатый старик.
— Доложи генералу, что прибыли из сухинского колхоза насчет коня, — сказал старику Кретов.
Тот отомкнул воротца, открыл сборки и сделал знак, чтобы въезжали.
— Товарищ генерал-лейтенант вас ждет.
— Пошли! — вылезая из коляски на чисто прибранный двор, сказал Кретов Никифору, который с замиранием сердца ждал, возьмет ли его Кретов с собой.
Аллеей молодых, низкорослых дубков прошли они к сверкающей стеклами террасе. Дом был небольшой, обвитый по фасаду диким виноградом.
Около террасы девочка лет пяти кормила кашей куклу. Рядом вертелся большелапый и вислоухий борзой щенок. При виде гостей он припал на лапы и, пятясь задом, оглушительно залаял.
На террасе появился невысокий, плотный старик в папахе. Взгляд его с невольным удивлением скользнул по фигуре Кретова.
— Офицер? — сказал он, и его умное рыхловатое лицо тронулось довольной улыбкой.
— Кретов Алексей Федорович, капитан в запасе, товарищ генерал-лейтенант!
— Басалаев Александр Иванович, — ответил генерал, крепко пожимая руку Кретова. — А этого товарища как величают?
— Мой помощник, образцовый конюх и наездник Никифор Сергеевич Колосков.
— Ну, здравствуй, Никифор Сергеевич, рад познакомиться, — сказал Басалаев, и маленькая рука Никифора потонула в широкой генеральской ладони.
Они вошли в небольшую комнату; посреди стоял круглый стол с закуской, графином и рюмками.
— Прошу!
— Спасибо, товарищ генерал-лейтенант, мы уже завтракали.
— Давайте-ка без субординации, товарищ Кретов. Мы с вами вояки на покое…
— Есть без субординации, Александр Иванович, — сказал Кретов, присаживаясь к столу и давая знак Никифору.
— Вы в какой части служили, товарищ Кретов?
— Начал у Кириченки, а затем в шестой гвардейской.
— Да
вы же у нас под Варшавой с левого фланга были!— Так точно!
Рука Басалаева, разливавшего по рюмкам коньяк, чуть дрогнула.
— Ну, за незабываемые дни, капитан!
Генерал с Кретовым встали, чокнулись и одним духом осушили объемистые рюмки. Никифор тоже встал.
Крепкий коньяк ожег ему рот, и, закрыв глаза, он с усилием тянул огненную жидкость.
Он слушал, вбирал в себя каждое слово, произносимое собеседниками. Генерал с Кретовым вдосталь поговорили о войне, вспомнили атаки, штурмы, места великих битв.
Затем заговорили о лошадях. Сокрушались о шестом конезаводе, разграбленном гитлеровцами.
Наконец генерал подошел ближе к делу.
— Колхозные конефермы, — сказал он, — несомненно, возместят к концу пятилетки свои потери, надо только, чтобы этим занимались люди, по-настоящему знающие, любящие коня. Коня надо знать и любить до самозабвения, больше, чем лесковский Голован любил. Тогда и будет толк. Вы читали. «Очарованного странника», а?
— Нет, — признался Кретов. — Я Лескова про мастеров, что блоху подковали, читал, а это не попадалось.
— Прочтите, голубчик, обязательно прочтите. Дивная вещь! Там жеребенок один описан — ну, лучше некуда! Как это… Ага! «Если вы когда-нибудь видели, как по меже в хлебах птичка-коростель бежит — крыла он растопырит, а зад у него не как у прочих птиц, не распространяется по воздуху, а вниз висит, и ноги книзу пустит, точно они ему не надобны, настоящее выходит, будто он едет по воздуху». До чего верно, а?
— Точно! Настоящий конь так бежит, будто земля сама из-под него уходит, а ноги ему без надобности.
— Вот, вот! Обязательно прочтите, там много интересного про коней. Ну, а сейчас, — генерал поднялся из-за стола, — вы, правда, не лесковского жеребца увидите, но скажу, не хвалясь…
Угодья конезавода начинались сразу за оградой басалаевского участка.
Они подошли к конюшням, и генерал отомкнул дверь большого, стоящего особняком денника. Из стойла на вошедших глянул горячий зрачок в кровавой радужке; благородная узкая голова, в которой было что-то змеиное, нервно и часто вскидывалась на мускулистой, гибкой шее; жеребец всхрапнул, обнажая желтоватые, крепкие, без единой зазубрины резцы.
Да, это был конь! Словно выточенный из цельной черной кости, гладкий, будто полированный, безукоризненной стали. Когда Кретов, к изумлению Басалаева, смело вошел в стойло и, запрокинув голову коня, обнажил его зубы, он увидел, что коню не более шести-семи лет. Из ноздрей коня рвался сухой жар, конь чуть подрагивал и пятился назад, оседая, словно прикосновение человека доставляло ему жгучую боль. Но, чувствуя твердую, уверенную руку, не пытался вырваться, лишь скашивал на Кретова окрашенный кровью умоляющий и ненавидящий зрак.
— Ого! Он чужих сроду не подпускал, — с уважением сказал Басалаев. — Прав был Родионов: вы лошадник высокой марки…
— Да, теперь мы станем!.. — отвечая на свои мысли, тихо, но с силой произнес Кретов.
Сдержанное волнение, прозвучавшее в его голосе, вызвало понимающую, довольную улыбку на лице Басалаева.
Никифор не спускал глаз с прекрасного коня; это был конь-герой, конь его мечты. И сердце его бешено забилось, когда он услышал:
— Так за сколько же вы его нам уступите, Александр Иванович?