Госпожа Бовари. Воспитание чувств
Шрифт:
— Desde que se proclamó la constitutión de Cádiz, ese pacto fundamental de las libertades españolas, hasta la ultima revolución, nuestra patria cuenta numerosos у heróicos mártires. [208]
Но, граждане!..
Испанец продолжал:
— El martes próximo tendrá lugar en la iglesia de la Magdelena un servicio fúnebre. [209]
— Это же, в конце концов, бессмыслица! Никому не понятно!
208
С той поры, как была
209
В ближайший вторник в церкви святой Магдалины будет совершена заупокойная служба (исп.).
Это замечание разъярило толпу.
— Вон отсюда! Вон!
— Кого? Меня? — спросил Фредерик.
— Именно вас! — величественно изрек Сенекаль. — Уходите!
Фредерик встал и пошел, а голос иберийца его преследовал:
— Y todos los Españoles desearian ver alii reunidas las deputaciónes de los clubs у do la milicia nacional. Una oración fúnebre, en honor de la libertad española у del mundo entero, sera pronunciada por un miembro del clero de Paris en la sala Bonne-Nouvelle. Honor al pueblo francés, que llamaria yo el primero pueblo del mundo, sino fuese ciudadano de otra nación! [210]
210
Все испанцы отправятся туда, присоединившись к депутациям от клубов и Национальной гвардии. Поминальная речь в честь испанской свободы и всего мира будет произнесена членом парижского клира в зале Бон-Нувель. Слава французскому народу, который я назову первым народом в мире, хоть я и принадлежу к другой нацип (исп.).
— Аристократишка! — взвизгнул какой-то оборванец, показывая кулак возмущенному Фредерику, который спешил выбраться во двор.
Он уже раскаивался в своем рвении и не думал о том, что возведенные на него обвинения были в конце концов справедливы. Какая злополучная идея — выставить свою кандидатуру! Но что за ослы, что за кретины! Он сравнивал себя с этими людьми и мыслью о их глупости врачевал рану, нанесенную его самолюбию.
Потом он ощутил потребность повидать Розанетту. После всех этих безобразий, всей этой напыщенности общество такой милой женщины будет отдыхом. Ей было известно, что в этот вечер он должен выступать в клубе. Но когда он вошел, она даже ни о чем не спросила. Сидела она у камина, отпарывая подкладку от платья. Подобное занятие удивило его.
— Что ты делаешь?
— Ты же видишь, — сухо ответила она, — чиню свои тряпки! Вот она, твоя республика!
— Почему «твоя»?
— А что же, может быть, моя?
И она принялась попрекать его всеми событиями, происшедшими во Франции за эти два месяца, обвиняя его в том, что революцию сделал он, что из-за него люди разорены, что богатые покидают Париж и что со временем ей придется умереть на больничной койке.
— Хорошо тебе рассуждать при твоих доходах! Впрочем, если дальше так пойдет, твои доходы скоро кончатся.
— Вполне возможно, — сказал Фредерик. — Те, кто всех самоотверженнее, всегда остаются непонятыми, и если бы не чистая совесть, то скоты, с которыми приходится путаться, отбили бы охоту к самоотречению!
Розанетта поглядела на него, нахмурила брови.
— Что такое? А? Самоотречение? Нас, очевидно, постигла неудача? Тем лучше! Это тебя научит давать деньги на нужды родины. О, не лги! Я знаю, что ты дал им триста франков, — ведь она же содержанка, твоя республика! Ну, так и веселись с ней, дружок!
Фредерику, застигнутому этой лавиной глупости, от одного разочарования пришлось перейти к другому,
еще горшему.Он удалился в глубину комнаты. Она подошла к нему.
— Ты только рассуди! В стране, так же как и в доме, должен быть хозяин, а то всякий норовит сплутовать. Во-первых, всем известно, что Ледрю-Роллен весь в долгах! Что касается Ламартина, то как же поэту понимать толк в политике? Ах, ты можешь пожимать плечами, ты можешь считать себя умнее других, а все же это так! Но ты вечно споришь, с тобой слова нельзя сказать! Вот, например, Фурнье-Фонтен, у которого магазины в Сен-Роке, — знаешь, какие у него убытки? Восемьсот тысяч франков! А Омэр, упаковщик, что живет напротив, тоже республиканец, — он об голову жены изломал каминные щипцы и выпил столько абсента, что его собираются отвезти в больницу. Вот какие они все, республиканцы! Республика — и двадцать пять процентов! Да, уж есть чем хвастаться!
Фредерик ушел. Глупость этой девки, вдруг прорвавшаяся наружу и заговорившая столь низменным языком, внушала ему омерзение. Он почувствовал, что снова стал немного патриотом.
Досада Розанетты все возрастала. М-ль Ватназ раздражала ее своей восторженностью. Веря в свое особое призвание, она со страстью разглагольствовала, поучала, а так как в подобных вещах она была сильнее своей подруги, то донимала ее доказательствами.
Однажды она явилась в полном негодовании, оттого что Юссонэ «позволил себе нашалить в женском клубе». Розанетта одобрила такое поведение, объявила даже, что сама оденется мужчиной, «пойдет, скажет им всю правду и отхлещет их». Как раз в эту минут у вошел Фредерик.
— Ведь ты пойдешь со мной?
И, несмотря на его присутствие, они поругались — одна, разыгрывая буржуазную даму, другая — женщину-философа.
Женщины, по мнению Розанетты, созданы для любви и для того, чтобы воспитывать детей, хозяйничать.
Мадемуазель Ватназ считала, что женщина должна играть роль в государстве. В былые времена и галльские женщины занимались законодательством, и англосаксонские; у гуронов они — участницы совета. Просвещение — дело общее. Все женщины должны содействовать ему; эгоизм наконец должен смениться братством, а индивидуализм — ассоциацией, раздробленность земель — общественной их обработкой.
— Ну вот! Ты теперь и в обработке полей знаешь толк!
— Отчего бы и нет? К тому же дело идет обо всем человечестве, о его будущности.
— Заботилась бы лучше о своей!
— Это уж мое дело!
Ссора разгоралась. Фредерик вмешался. Ватназ горячилась и даже стала защищать коммунизм.
— Что за вздор! — сказала Розанетта. — Разве это может когда-нибудь сбыться?
Ватназ привела в доказательство ессеев, моравских братьев, парагвайских иезуитов, семейство Пенгонов близ Тьера, в Оверни, а так как она сильно жестикулировала, то цепочка от ее часов запуталась в связке брелоков и зацепилась за маленького золотого барашка.
Вдруг Розанетта страшно побледнела.
Мадемуазель Ватназ продолжала отцеплять брелок.
— Можешь не трудиться, — сказала Розанетта, — теперь я знаю твои политические убеждения.
— Что? — спросила Ватназ, зардевшись, точно невинная девушка.
— О, ты меня понимаешь!
Фредерик не понимал. Очевидно, между ними встало нечто более серьезное и более интимное, чем социализм.
— А если бы и так! — возразила Ватназ, бесстрашно выпрямившись. — Это я заняла, моя милая. Долг платежом красен!
— Еще бы, я от своих долгов не отказываюсь! Из-за какой-то тысячи франков — стоит того! Я, по крайней мере, только занимаю, я никого не обкрадываю!
Мадемуазель Ватназ пыталась засмеяться.
— О, я готова руку положить в огонь!
— Берегись! Рука у тебя сухая, может и загореться.
Старая дева подняла правую руку и поднесла к самому ее лицу:
— Но кое-кому из твоих друзей она приходится по вкусу!
— Верно, андалузцам? Вместо кастаньет!
— Мерзавка!
Капитанша ответила глубоким поклоном: