Госпожа камергер

– Довольна, – вздохнул Пушкин, – но то еще не все. Я своему батюшке в ноги кинулся, чтоб наследством не обделил. Отец вывернулся, отделил нам деревеньку Кистеневку близ села Болдино Нижегородской губернии. Государь позволил даже «Бориса Годунова» моего напечатать…

– О! – не утерпел Давыдов, прихлебнув шампанское. – Каково!

– Уж помолвку отпраздновали, – продолжал с сожалением Пушкин, – а тут объявляюсь я из Петербургу, а теща будущая встречает меня насмешками да упреками. Все с колкостями, с колкостями, опять про стишки сказывает, зачитывает по памяти. Так я не стерпел, друзья, – поэт горестно мотнул головой, – в долгу перед ней не остался. Слово невесте возвратил, да и не простясь уехал от них.

– Молодец! – похвалил искренне Давыдов. – А почто старуху зря терпеть! Дверь настежь – да только и видели. Пущай иного такого поищут. Жена – что? Шапка с ушами – вся голова в нее уходит.

– Вот от того-то ты, Денис Васильевич, все холостым и ходишь, – подколол его Потемкин.

– Не пошла Лиза Злотницкая за меня, – усмехнулся в усы старый гусар, – покрасивей нашла. Теперь и маюсь.

– Вот и Натали Гончарова не пошла, – подмигнул Пушкину Потемкин. – «Я помню чудное мгновение…» Не вы ли писали, друг сердечный? А оно, мгновение-то… Было мгновение… И выходит, больше нет его…

– Не ерничай, – одернул его Денис Давыдов. – Не видишь, болит у поэта душа.

– Коли душа болит, то средство верное имеется супротив того, – сразу предложил Потемкин, – двинемся к актрисам, господа. У Майкова в театре такие красотки имеются! Они прошлым летом в поместье самого Аполлона Александровича рядом с нашими Кузьминками жили. Ох, горячи! Что скажешь, Денис Васильевич, – задорно обратился он к генералу, – раз прелестница Натали с матушкой не любят нашего друга, а холера идет. Помирать станем, так будет что вспомнить хотя бы. А?

– А то тебе, ваша светлость, по этой части вспомнить нечего, – поддел его Давыдов насмешливо, – хоть княжну Лейлу вспоминай…

– О, не говорите про нее, – почти простонал Александр.

– Только мне с вами уж не по годам. – Давыдов покачал головой и, пыхнув трубкой, потупился.

– Так уж ли? – не согласился с ним Потемкин. – Старый конь, знамо дело, борозды не портит. Отказы не принимаются! Сказано – отрезано.

Вот так, вместо того чтобы ехать к матушке в Кузьминки, князь Александр Потемкин отправился с друзьями к воспитанницам московского театрального училища. В то время в Белокаменной особой красотой и изяществом славились певицы и танцовщицы Саша Иванова и Таня Новикова.

Грациозная синеглазая Таня очаровала Александра и заставила его забыть кипевшую в сердце обиду на княжну Лейлу. Еще прошлым летом бойкая, по-цыгански чернобровая актриса не в шутку увлеклась красивым и знаменитым петербургским франтом. Об Александре Потемкине она слышала немало. Кроме того, что он приходился родным, притом единственным, сыном покойному императору Александру Павловичу, над его чернокудрявой головой сиял нимб героя Бородинской баталии и всей компании двенадцатого года, особый же интерес женщин вызывал также шлейф любовных побед, разбитых женских сердец и выигранных дуэлей, тянущийся за князем.

Едва только Саша появился в гримерной, – точнее, сперва появилась огромная корзина белых роз, а уж за ней и сам князь, – у Тани захватило дух от восхищения им. Она испытывала жар наслаждения, который истомой растекался по ее телу под взглядом блестящих зеленых глаз молодого гвардейского полковника.

Удачное совпадение, но по окончании представления в театре Таня оказалась свободна. Она отказала всем своим поклонникам. И словно угадав, надела самое красивое свое платье из ярко-зеленого бархата, юбка которого чуть сужалась впереди, а сзади она открывала черную атласную нижнюю поддеву, покрытую блестками.

Им принесли шампанское, взгляд Александра без слов говорил Тане, что у нее самые чудные волосы, самая прекрасная грудь, которая так замечательно выступает в глубоком декольте, и самая восхитительная ножка в атласной туфельке. Обняв Таню за талию, Саша пересадил ее к себе на колени, она подставила пылающее лицо и ощутила жаркое прикосновение его горячих сильных губ.

Сдернув платье, он сжал ее набухшие от желания груди и прижал к себе так, что молодая актриса отчетливо ощущала биение его сердца. Кровь ударила в голову девушки, воспламенив тело, и она расслабилась, отдавшись любви князя.

Когда же он овладел ею и страсть угасла, Таня отодвинулась и взглянула на возлюбленного. Полковник держал в зубах зеленый лист розы и с полуулыбкой на устах покусывал его. Почувствовав взгляд Тани, Александр обернулся и снова потянулся к ней губами. Нежно обнял – она с благодарностью приникла к нему.

Из Москвы выехали поздно ночью. Как добрались после до Кузьминок, Александр плохо помнил, как отчитывала его матушка в сенях – вспоминалось лучше, а вот приехал он в Кузьминки один или все же Пушкин с Давыдовым вместе с ним пожаловали – тоже воскресить в памяти не удавалось. Вроде бы приглашал их. Вероятно, выяснится позже. Уж матушка Елизавета Григорьевна наверняка их запомнила. Саша вовсе не удивился бы, если бы и Таня тоже оказалась с ними. Но скорее всего, она осталась в Москве. Иначе она была бы с ним, в его постели. Где же еще?

Большие золоченые часы на камине пробили одиннадцать. Александр встал, набросил на смятую белую рубашку шелковый халат, поднял лежавший на полу рядом с кроватью китель, поблескивающий золотыми эполетами, бросил его на кресло. Потом подошел к окну и поднял тяжелую штору. Невольно прищурился – день выдался ясный, солнечный, просто ослепительный!

В воображении снова возникла Таня – едва различимое шуршание шелковых юбок, горячность объятий и очаровательный черный бант над виском, соскальзывающий с волос. Блестящие синие глаза, тонкая обнаженная рука, сползающая по его плечу, почти прозрачные пальчики с аккуратно подточенными ноготками, жемчужинки на перстнях – ноготки царапают и впиваются ему в кожу при каждом вздохе. Неужели он не догадался привезти ее с собой в Кузьминки? Хотя… Оживленное воспоминание о Тане тут же сменилось другим: только сейчас Александру пришло в голову, что в грядущий день ему предстоит познакомиться с иной особой, из-за приезда которой вчера и устроила ему матушка разнос.

Давняя подруга княгини Потемкиной, Анна Алексеевна Орлова, княгиня Чесмы, ставшая теперь, верно, инокиней Ефросиньей в Богородицком монастыре, обещалась привезти в Кузьминки юную француженку именем Мари-Клер, о которой она заботилась почти четырнадцать лет. Елизавете Григорьевне очень хотелось, чтобы по приезде Мари-Клер в имение вся семья оказалась в сборе – но Саша опоздал. Мари-Клер приехала без него, если приехала, разумеется.

У небольшого фонтанчика под окном, обсаженного голубыми и розовыми фиалками, пробежала борзая собака Липат – торопилась на поварню к своему собачьему завтраку, – а за ней из тенистой аллеи еще не отцветших кустов бело-розовой персидской сирени появилась незнакомка. Раздвигая ветки, она сделала несколько шагов к фонтану. Легкий весенний ветерок шевелил ее голубое платье из тонких кружев с отделкой из серебра – оно колыхалось и подчеркивало еще девичьи, но очень нежные и грациозные очертания фигуры. Длинные золотисто-пепельные волосы были заплетены в косу – переброшенная через плечо, она опускалась до пояса, ее обвивала широкая шелковая лента. Золото завитков усиливало влажную синеву глаз незнакомки, а лучи солнца, пробивающиеся сквозь ветви, венчали голову девушки сияющим нимбом.

Александр распахнул окно и, скинув халат, как был, в белой рубашке с кружевным жабо, форменных брюках и высоких сапогах-ботфортах, спрыгнул на землю. Шпоры высекли искры, ударившись о камни, которыми была вымощена дорожка.

– Мадемуазель!

– Ах! – Незнакомка испугалась и отступила назад. Ее золотые волосы при этом движении прилегли к щекам, а глаза, синие как море, потемнели. Она смотрела на молодого человека, высокого, широкоплечего, статного, и испуг во взгляде ее мешался с любопытством.