Гости с Уазы

Избаловал нас покойный Сергей Лодочкин. Отправляясь в маршрут, мы старались захватить с собой побольше того, что нужно не только для желудка и дыхания.

Как-то я сказал Карлу Шмидту:

– И соловьиного пения тоже подкинь.

– Ишь чего захотел, – рассмеялся прижимистый Карл. – Свист. Зачем он тебе?

– Нужно. Доставляет удовольствие.

– От этого продукта больше вреда, чем пользы. Я с врачами советовался. Говорят, действует на нервы, заставляет тосковать по Земле.

– А почему же немножко и не потосковать? Иногда это бывает даже необходимо.

Вместо соловьиного пения он дал мне в маршрут болото с квакающими лягушками. Один из моих механических помощников, робот Биль, бросил эту новинку вместе с другим довольствием в автотележку.

– Ну-ну! – сказал администратор. – Поаккуратнее. Ведь не на Земле!

Меня сопровождали три робота: Биль, Джек и Ле-Рой. Джек и Биль – роботы как роботы: аккуратные, исполнительные, дисциплинированные. А с Ле-Роем было не так просто. Уж не нарочно ли подсунул мне администратор Шмидт эту упрямую машину с большим дефектом в программе? Ле-Рой выделывал всякие штуки, вдруг исчезал неведомо куда, отлынивал от работы. Создавшие его конструкторы, по-видимому, не без умысла включили в его программу то, что никак не вязалось с сущностью автомата, – лень. Робот-лентяй – это нечто неслыханное и непредусмотренное. Лень-то и делала Ле-Роя более человечным, чем ему полагалось. У Биля и у Джека не было никаких недостатков. И, может, поэтому мне было с ними скучно. Ле-Рой же своей ленью и медлительностью иногда меня развлекал. Он любил поваляться – странная привычка у автомата. Как его только пропустила комиссия, отбиравшая вещи на Марс?

Да, лень и неповоротливость. Я был рад им как подарку. Иногда Ле-Рой выводил меня из себя. Но и в этом было нечто человечное и человеческое. На Биля и Джека невозможно было сердиться. Это были вещи, точные, исполнительные, никогда не ошибающиеся вещи. Но я слишком много говорю о вещах.

У них не было ни лиц, ни щек, ни ушей, ни глаз. Но спины у них были совершенно человеческие – дань, отданная современной техникой отнюдь не современному иллюзионизму. Иногда я шел нарочно позади них, обманывая себя. Казалось, впереди меня идут люди, я не один. В каждой спине есть нечто характерное. У них тоже были характерные спины. Но самая характерная спина была у Ле-Роя. Его спина соответствовала его характеру. Это была спина лентяя, которому не терпится скорее присесть или прилечь.

Мне нравилось обманывать себя. В конце концов это уж не такой большой недостаток, если учесть, что речь идет о марсианской пустыне, о действительности, до того реальной и беспощадно трезвой, что без иллюзии там пропадешь.

Только в этих условиях можно было оценить щедрость и предусмотрительность покойного Лодочкина. Иллюзии… Чем их больше, тем лучше.

На привале я отдал распоряжение-сигнал аккуратному и расторопному Билю включить болото. И вот раздалось кваканье лягушек. Признаюсь, на Земле это не доставляло мне никакого удовольствия, но здесь – другое дело. Лягушечьи голоса вносили жизнь в этот вакуум… Я слушал почти с восторгом этот концерт. Роботы стояли так, что я видел только их спины. Казалось, они тоже слушали.

Лягушки квакали. В их кваканье было спрятано земное лето, вечерний сумрак, запах осоки и гусятника…

Ради щедрой, доброй Земли и ради людей я прибыл сюда, на Марс. Я знал, что встречусь здесь с трудностями. Но пока я не жалел об этом. Я делал свое дело. Роботы помогали мне. Без них я не смог бы сделать ни одного шага. Они несли с собой тот кусок земной биосферы, тот маленький островок, без которого я не смог бы прожить здесь ни одной минуты. Мне нужны были кислород, вода, пища, тепло. Только тут, на Марсе, да еще на космической станции я мог со всей остротой почувствовать железную силу детерминизма, связь живого организма со средой. На щедрой, доброй, красивой Земле человек забывал, что он, кроме всего прочего, еще и организм.

Наступила пауза. Марина вошла и выключила «память».

– Но сердитесь, Микеланджело, – сказала она, – на сегодня довольно. Дайте ему отдохнуть, а заодно и себе.

– Ему? Разве он… Он ведь не существует как личность, не правда ли?

Марина рассмеялась не совсем кстати:

– Он существует и не существует. Но дело не в этом. А вот личность ли он? Это мы и хотим узнать. В какой мере оторванная от человеческого организма память может сохранить что-то от личности? Организм как целое – ведь это тоже интересная проблема.

– Меня в нем интересует не организм, а человек…

– Меня тоже, – сказала Марина.

22

Астрогеолог Володя называл нашу планету щедрой, доброй Землей. Но ведь не всегда она была такой щедрой и доброй, ведь такой ее сделал человеческий труд.

И вот на днях я узнал, что люди собираются сделать добрым и щедрым неуютный, холодный Марс. Коммунистическое общество приняло решение создать на Марсе атмосферу и биосферу.

Пройдет ряд десятилетий, и люди, работающие на Марсе, не будут терпеть те суровые лишения, которые испытал астрогеолог Володя.

Где бы я ни появлялся, везде я слышал о Марсе и о том, каким он станет через двадцать – тридцать лет. Об этом говорили пассажиры в машинах быстрого движения, пешеходы на улицах, строители, созидающие жилища и экспериментальные институты, люди, прогуливающиеся в парках и садах. Даже в проницательных глазах стариков, смотревших на мир сквозь призму большого житейского опыта, я заметил юношеский блеск энтузиазма. Старики, вероятно, завидовали тем парням и девушкам, чей возраст и чьи свежие силы позволяли надеяться на то, что они примут участие в переделке природы Марса.

В нашем институте тоже все говорили об этом смелом решении, обсуждали проект и план работ, принятых Советом коммунистического общества Земли. Все сотрудники Института времени хотели активно включиться в эту работу. Но Совет коммунистического общества распорядился иначе. Мой отец и другие руководители института получили указание продолжать исследования, связанные с расшифровкой уазского послания, а марсианской проблемой должны были и впредь заниматься только те лаборатории, которые имели необходимый опыт. Таким образом, Уаза и уазцы продолжали оставаться в центре внимания сотрудников нашей лаборатории.

Так как грамматики и логики встретились почти с аналогичной загадкой уазского мышления, научное руководство института избрало сложный путь решения уазской загадки. Мой отец считал: то, что не сумела решить математическая лингвистика, сумеет решить гипотетическое моделирование странного мышления и видения уазцев. Это было дело настолько необычное, что оно стояло на грани фантастики, а иногда и за ее гранью.

Теперь я часто видел своего отца в лаборатории Сироткина. Оба они – Сироткин и мой отец – подолгу о чем-то спорили.

Лаборатория работала напряженно. Все занимались поисками. Иногда появлялся беллетрист и фантаст-психолог Уэсли-второй. Мой отец упорно называл его Уэсли-младшим или просто Младшим.

– Ну что принесли, Младший? – спрашивал этого франтоватого и молодящегося человека мой отец. – Выкладывайте свое кредо.

Уэсли-второй принимал участие в работе над созданием личности нового Кумби, своеобразного и причудливого чужого «я», приближенного к гипотетической среде, странной и небывалой среде, где преобладает одушевленное над неодушевленным.