Государева охота

— Батюшка, — выдохнула с мольбой, вперяя в него отчаянный взгляд, — прости, ради Христа! Ну прости ты меня, свою дочь неразумную! Отдай, пока не поздно, за Миллесимо, да и делу конец! А хочешь, вели на конюшне плетьми до смерти засечь — я вся в твоей воле.

— Что ж ты делаешь, Катька? — спросил Алексей Григорьевич без злости, с тихим, надрывным отчаянием, как никогда не говорил с дочерью. — Я головой об эту стенку ради кого бьюсь? Ради себя, что ли? Да мне что, я — старик, моя жизнь уже прошла! Ради вас, детей! А вы у меня — что ты, что Ванька — и безмозглые, и бессердечные. Да я зубы сгрыз, руки по локоть стер, покуда смел с пути эту паскудину Елисаветку, да любовника ейного, Сашку Бутурлина, да Сережку Голицына заслал за границу, а этого грубияна Сашку Нарышкина — в его деревню. Вот он, государь, в ваших теперь руках, берите его тепленького, жрите его со сметанкой, а хотите — с маслицем. А вы что делаете?! Ванька только и знает, что отца чихвостит по всем углам, с иностранцами его обсуждает почем зря, словно чужого. Вот хоть бы с Братиславом из-за этого поганого графчика эва как стакнулся!

Услышав имя влиятельного родственника Миллесимо, Екатерина насторожилась, села прямее. Отец словно и не заметил, что силы к ней возвращаются, — продолжал причитать:

— А ты тоже хороша! При такой красоте, при воспитании иноземном, при уме своем могла бы ох какую жар-птицу за хвост ухватить! Нет, разменяла злато на медяки. Дивлюсь я тебе, в кого такая неразумная уродилась? Думал, моя дочь, а по всему видно теперь, что мамкина. Девка-дура — она и есть дура-девка, что тут еще скажешь?

— Что вы про господина Братислава молвить изволили, батюшка? — с трудом шевеля онемевшими губами. — Из-за кого брат Иван с ним стакнулся? Из-за какого графчика?

— Как это — из-за какого? — остро глянул на нее князь Алексей Григорьевич. — Да из-за этого твоего... рыжего-пегого, ни дна ему ни покрышки!

У Елизаветы перехватило дыхание. Рыжим, а иногда пегим отец с насмешкой называл Миллесимо — с тех пор, как твердо положил себе разлучить с ним дочь.

— Разве не слыхала? Отдай, говоришь, меня за него, а ведь он нынче пятки смазывает, деру дать готовится, не, чает, как голову унести после того, как удумал покушение на государеву особу!

Екатерина чуть опять не рухнула навзничь — так задрожали руки, на которые она опиралась.

— Да ладно опять глазки закатывать! — пренебрежительно хмыкнул Алексей Григорьевич. — Жить небось охота, вот и увязывает вещички. Ему сейчас не до тебя, дурехи доверчивой. Сама посуди, как он у государя будет дозволения на ваш брак просить, коли земля у него под ногами горит ярым пламенем? Да и самому Братиславу, после того, как он нос драл перед Остерманом и строил из себя невесть что, во дворец с какой бы то ни было просьбою соваться нет никакого резону. Поэтому про Миллесимо забудь, и чем скорей, тем лучше.

Екатерина присмотрелась к Алексею Григорьевичу. Она ничего не слышала о случившемся с Миллесимо и мало что поняла в словах отца, однако, хорошо зная его нрав и повадки, не усомнилась: он подстроил какую-то невероятную пакость ненавистному австрияку. Такую пакость, последствия которой могут быть воистину необратимы. Пожалуй, теперь и впрямь невозможно устроить тихий и незаметный брак согрешившей дочери с ее соблазнителем.

Но если так — поспешил папенька со своими придумками. Ведь позор падет не только на голову Екатерины, но коснется всего семейства Долгоруких!

— Что ж мне, в отхожее место ребеночка рожать? — грубо спросила Екатерина — и злорадно хмыкнула, увидав, как перекосило отца, никак не ожидавшего от своей изнеженной, манерной дочери этаких словечек. — Или бабку найдешь надежную — такую, чтоб помалкивала о позоре княжеской дочери?

— Балда ты балдовина, — покачал головой отец. — Самое бы лучшее — до тех пор тебя охаживать вожжами по голой заднице, пока ублюдка не скинешь. Уж и не знаю, почему не кликну Стельку. Ты хоть понимаешь, что сама себе жизнь изломала? Понимаешь или нет? Миллесимо — теперь нуль без палочки. После того, как из-за его дурости дело чуть ли до драки не дошло, на нем крест не только Братислав, но и все австрияки поставили. Вернется в Вену — думаешь, будет там при императорском дворе блистать? Как бы не так! Зашлют его в родовое имение, и будет там твой рыжий-пегий винищем от злости наливаться, горюя о загубленной карьере. Охота с таким человеком вязаться, в глуши богемской себя хоронить, когда у ног твоих весь мир мог бы лежать-полеживать?

— Ну, батюшка, теперь делать нечего, так или нет? — зло бросила Екатерина, пытаясь подняться, но головокружение тотчас вынудило ее снова сесть. — Либо мне плод вытравливать, либо ублюдка рожать, либо тебе с Братиславой мириться, а мне — замуж за Миллесимо идти. Вот и выбирай, что лучше.

Она ожидала новой вспышки отцовского гнева, однако голос его звучал на удивление спокойно.

— Ты, гляжу, только до трех считать умеешь, — проговорил Алексей Григорьевич. — А жаль. Это ведь только в сказках у богатыря три дороги: направо пойти — убиту быти, налево пойти — коня потеряти, прямо пойти — обратной дороги не обрести. А на самом деле всегда есть четвертый путь.

— Это какой же? — подозрительно спросила Екатерина.

— Да такой. Прямо с этого места, с росстаней, воротиться назад — туда, откуда пустился в странствие. И сделать вид, что никуда не ездил вовсе. Кумекаешь?

Княжна Екатерина долго смотрела в темные, живые глаза отца, размышляя, правильно ли поняла его. Наверное, правильно, однако как же он себе это мыслит: сделать вид, будто ничего не произошло? Екатерина хмыкнула. Для нее давно были прозрачны отцовские намерения: толкнуть ее в постель к мальчишке-государю, которому после такой оказии ничего не останется, как жениться на соблазненной им девушке. И Екатерина, право слово, порою приходила в такую ярость от его заметной холодности и слишком явной увлеченности этой деревенщиной, Дашкой Воронихиной, что и впрямь была бы готова его соблазнить. Только вот в чем загвоздка: император нипочем не поверит, что был у нее первым. И правильно сделает. Никто на его месте не поверил бы!

— Ты, батюшка, небось позабыл, что с девкою бывает, когда она в первый раз к мужчине в постель ложится? — спросила она с той же грубой откровенностью, немыслимой в разговоре с отцом еще в самое недавнее время, но вполне естественной теперь.

Да, время недомолвок между ними прошло. Теперь они — как два воина, которые стоят спина к спине и прикрывают друг друга в битве... Полягут замертво — так оба. Ну а ежели повезет, то победят — тоже вдвоем.

— Девства потерянного мне ни за какие деньги не вернуть. А рисковать, надеясь, что он ничего не заметит, — глупо, глупее некуда. Чай, он уже стольких девок распочал, что не проведешь на мякине-то.

— На мякине, девонька, только старого воробья не проведешь, — усмехнулся отец. — А такого-то желторотого птенца — очень даже запросто. Напоить покрепче, а потом... сама знаешь, ночью все кошки серы. И ежели мужик видит поутру в своей постели бабенку, разве может он усомниться, что именно с нею всю-то ноченьку кохался-миловался, а не с какой-то другой?

— Надо еще, чтобы та, другая, согласилась, — протянула задумчиво Екатерина. — Чтоб согласилась и чтоб целая была, да еще чтоб глянулась ему.

— Чтоб целая и чтоб ему по нраву — такая у нас есть, ты ее хорошо знаешь, — деловито молвил князь. — А вот насчет согласия ее — тут дело посложнее будет. Не сомневаюсь, предложишь ей это — потом стонов-воплей не оберешься. Ни за какие коврижки не согласится! Кабы с ней так вышло, как со Стелькою: и отказу ни в чем не дает, и не помнит ничего, что было. Кабы нам такого зелья раздобыть, коим Стельку опаивали!

Екатерина так и вонзила зрачки в глаза отца. Откуда, откуда это ощущение, что он знает, кто опоил Стельку? Нет, это совесть нечистая будоражит, а отцу правды нипочем не узнать...