Государева почта. Заутреня в Рапалло

Однако что было известно Стефу о доблестях Чй Джи — так для краткости звали Чарльза Джерома Рида? Ну, история в некотором роде ординарная! Чи Джи говорил Стеффенсу, что ничего не знал страшнее лесного пожара, который однажды наблюдал здесь, на диком Западе. Сейчас даже непонятно, отчего занялся огнем лес. Дом Чи Джи стоял на холме, поэтому первый отблеск огня ударил в стекла. Распахнув окно, Чи Джи ощутил дыхание огня, студеная ночь сейчас дышала горячими углями. Казалось, в лес упало небесное тело и воспламенило самую землю. Привиделось, что отблеск огня достиг моря и оно, взобравшись на гору, подступило к городу…

Но самым страшным был даже не огонь, а вот это состояние беспомощности, которое охватило людей. К горящему лесу нельзя было подойти — впереди огня шел вал жара, вал горячего воздуха. Он, этот вал раскаленного воздуха, накрыл горящий лес и как бы охранил огонь… Кто–то подал мысль: надо обнести лес рвом. Люди взяли в руки лопаты и принялись рыть землю. Рыли до тех пор, пока не догадались, что не в их силах вырыть ров, способный остановить такой огонь, человек не в состоянии совладать с огнем, если на помощь ему не придет сама природа. Некий итальянец, живший в Портланде, был свидетелем извержения Этны, он заметил, что тогда тоже ночь родила огонь, тогда тоже вал огня шел на людей беспрепятственно, тогда тоже у человека было одно разумное решение — бегство… Но сейчас человек не побежал, он загасил пожар… Но то, что увидели люди на месте леса, было способно глубоко ранить сердце — черная пустыня, черная… Однако почему Чи Джи вдруг вспомнил эту историю с лесным пожаром? То, что творили люди в Портланде, было похоже на лесной пожар, только это был рукотворный пожар… Люди обрели такую сноровку, какой мог позавидовать и большой пожар: сводились рощи, грузились на баржи и отправлялись на юг… Короче, как будто бы и не был потушен пожар, как будто бы вал огня еще бушевал вокруг Портланд а…

Как можно догадаться, лес стал предметом всесильной аферы, произошло превращение — из собственности государства он стал собственностью частных лиц. Больше того, лес обратился в нечто текучее и потек из одного сейфа в другой, потек, охраняемый восторженной немотой делового Портланда. Нет, этакого чуда не видел Портланд, и было учинено расследование. Потребовался судебный исполнитель, чья честность не могла быть поставлена под сомнение. Указали на Чи Джи. Ну, что тут сказать? Чи Джи понимал, этот выбор мог поставить его в Портланде в положение чрезвычайное. Но отказ ставил Рида в положение еще более невыносимое — он как бы признавался в нечестности и накладывал на себя руки. Чи Джи согласился. Не ясно ли, что речь шла о преступниках, которых следовало назвать поименно. Короче, Чи Джи выполнил эту миссию до конца.

Стеф и теперь не может забыть поездку в Портланд и встречу с Чи Джи. Не может забыть, как шли с Чи Джи через Портланд к деловому клубу и красивый Чарльз Джером Рид глядел на Стефа свысока, иронически посмеиваясь. «Сейчас, как вы увидите, они завтракают и все места в столовом зале уже заняты, все места, которые каждый из них занимал прежде, толь–кое мое место свободно…» И действительно они вошли в сумеречные покои клуба, слышался сдержанный говор, звон посуды, пряный запах лаврового листа, которым были сдобрены соленые огурцы — ах, эти порт–ландские соленые огурцы!.. Они шли так быстро, что едва не вторглись в пределы ресторана, где заканчивался завтрак, но это, кажется, не обескуражило Чи Джи. «Видите вот этот стол? — произнес он, нисколько не смущаясь тем, что его услышат сидящие за столом. — Они в сборе. Свободен только мой стул — никто из них не осмелится его занять… Ни сегодня, ни, я уверен, завтра. Здесь я сидел многие годы, отбивая их атаки вначале удовольствия ради, а потом серьезно, совершенно серьезно, но весело, всегда весело… К Чи Джи вернулось доброе настроение, всю обратную дорогу он смеялся. И только у самого дома, подняв на него глаза, Стеф увидел, как темно его лицо. Нет, эта борьба стоила ему сил немалых, и стало чуть–чуть жаль Чи Джи, хотя у состояния, которое в эту минуту владело Стефом, было, наверное, иное название — восхищение… Именно восхищение: «Что может быть прекраснее совестливого человека?»

Но ведь Чи Джи был в Америке не один и все рассказанное было привилегией не одного только Порт–ланда? Наверняка были свои Чи Джи и в родном Сте–фу Сан — Франциско, как и в соседнем Лос — Анджелесе, и в Нью — Йорке. Началось великое для Стефа собирание сил, а заодно и поход против всякой нечисти, подобный походу Чи Джи против портландской аферы. Стеф метался по американской земле, возбуждая умы: «Начинается великий поход тех, кого можно назвать совестью Америки! Соскребем всю и всяческую нечисть! Покончим с позором городов!..» Этот остробородый человек в самом деле стал грозой для всякой скверны американской, его приезд в город вызывал у сильных мира сего состояние, близкое к судороге. Будто гигантской железной гребенкой Стеффенс прошелся по городам, вычесывая паразитов. Он был уверен, что достаточно пройти гребенкой еще раз, другой, а потом, как это делали простые люди, изгоняя паразитов, окунуть голову в керосин, и с великой дезинсекцией Америки будет покончено. Но так ли это было легко?

Надо сказать, Америка с превеликим любопытством следила за походом, предпринятым Стефом. Одних этот поход откровенно восхищал, у других вызывал ироническую усмешку… Президент Тоодор Рузвельт, человек ума желчного, бросил Стеффенсу не бе^г из-* девки: «Разгребатели грязи!» Но Америка, подхватив эти слова, лишила их иронического подтекста, который пытался сообщить им президент. «Разгребатели грязи!» — произнесла Америка не без восхищения. Произнеся так, Америка воздавала должное безбоязненному упорству, храбрости и вере сподвижников Стефа. А сколь действен был поход Стефа? Гребенка Стеффенса работала вовсю, однако не очень–то было похоже, чтобы число паразитов уменьшилось… Кто–то сказал Стеффенсу: «Тут греби хоть до потопа — не выгребешь!.. Надо, как в Мексике, под корень!»

Значит, как в Мексике? Стеффенс пересек границу. То, что он увидел, пожалуй, больше встревожило его, чем воодушевило. Восстание объяло страну. У восставших было две армии, одну вел Вилья, другую Карран–са. Вилья был пеон, Карранса — помещик. В споре с друзьями Стеффенс должен был защищать Каррансу, полагая, что мера его радикализма разумна. То, что Карранса был крупным феодалом, а его борьба охраняла права земельных магнатов, Стеффенса не беспокоило. Правда, Карранса был искусным демагогом. Понимая, что Вилья вызывает у народа симпатии, он умыкнул политическую программу Вильи, восприняв ее в такой мере, что людей неискушенных она могла и смутить: где Карранса и где Вилья? Но был один признак, знание которого открывало глаза: толкуя вовсю о революции, Карранса не расставался с собственностью на землю. Но это как раз в ту пору не компрометировало Каррансу в глазах Стефа — как ни радикальна была программа американца, она ограждала устои буржуазного государства. Главная причина конфликта, возникшего в сознании Стеффенса, тут как раз и была сокрыта: он хотел улучшить государство ровно настолько, насколько необходимо было, чтобы не поколебать его сути. Человек прозорливый, он понимал, что одно тут исключает другое, но до поры до времени не хотел в этом сознаться. До поры до врехмени.

Мексиканские события возбуждали ум Стеффенса, рождая ассоциации, каких Америка дать ему не могла. Тем больше его взволновали вести из России. Тут все было крупнее, чем в Мексике, крупнее и существеннее. Он видел Петроград в громоподобном июле семнадцатого года. Он не оговорился — громоподобном. Это был тот июльский день, когда миллионный город вышел на улицы и устремился к Неве, влившись в узкое русло Троицкого моста. Стеффенс смотрел из окна дворца Салтыковых, который обжило британское посольство. Странное дело, вид мятежного города воскресил в памяти американца портландский рассказ о лесном пожаре и об извержении Этны… Пожалуй, даже больше об извержении Этны. Помнится, в том рассказе были такие подробности: все началось с того, что ударил гром один раз, потом второй и третий, но гром поднимался из самих недр земли. Потом послышался запах гари и сажевая туча погасила солнце. Потом тучу прорвал огонь, он был ярко–белым, и вновь стало светло, но свет был неживым… Огонь точно скатывался. Кто–то крикнул «Лава!», и тысячи голосов повторили: «Лава! Лава!» Этот крик родил инстинкт едва ли не животный — бежать… Только бегство могло уберечь человека. Однако ассоциация с

вулканом у Стеффенса на этом и кончилась. Он ушел от англичан — не было страха, когда, преодолевая стихию потока, он добрался, шутка сказать, до жерла вулкана, до самого жерла!..

21

Ленин принял Буллита 11 марта 1919 года.

Американца сопровождал Чичерин.

День выдался ясным, со слепящим снегом и по–весеннему лиловыми тенями на снегу, а в здании было полутемно. Они долго шли коридором, входя в пределы электрического света и выходя из него. Время от времени им встречался красноармеец, стоящий на часах, он был одет так, будто над ним и не было крыши — в шинели, шлеме, валенках, — дом отапливался плохо, его толстые стены дышали холодом.

Они переступили порог приемкой Предсовнаркома и точно вновь вышли из тени к солнцу. Большие окна дали простор мартовскому свету,' заставив смежить веки. Когда Буллит открыл глаза,! он увидел Чичерина, склонившегося над столом, за крторым сидела женщина в теплой кофте.

— Нам придется подождать кинут пять, — сказал Чичерин, — Ленин принимает в, соседней комнате крестьян, прибывших сегодня утйом с Волги…

Но пяти минут ждать не пришлось. Вскоре из боковой двери вышел Ленин. Американец не отказал себе в удовольствии окинуть русского пристальным, все–оценивающим взглядом — первое впечатление всегда верно. А он хорошо сложен, сказкл себе Буллит. Да и в руке есть сила, хотя он жмет руку, не выказывая этой силы. Только вот левое плечо он несет, как бы щадя себя. Впрочем, это видно не столько по плечу, сколько по руке — след недавнегс ранения. Рука не на повязке, но прежней свободы, видимо, нет.

— Вот сюда, пожалуйста, господин Буллит… Американец оглядывает кабинет, оглядывает с ревнивым вниманием. Как у Чичерина: кабинет ученого,

может быть, писателя, военного писателя. Вот это обилие карт да, пожалуй, атласов, в том числе железнодорожного, должно указать–именно военный писатель, в поле зрения которого огромная страна. Какой зоркостью надо обладать, чтобы постоянно держать ее в поле зрения, видя ее всю, не утратить возможности рассмотреть детали.

— Крестьяне из Сарапула пригнали состав с хлебом. — Ленин все еще был под впечатлением встречи, которая произошла у него только что. — Сорок тысяч пудов! — он сделал усилие развести руками, однако остановился — больная рука не пускала. — Форти тау–зенд! — добавил он по–английски. — Дорога забита военными эшелонами, однако юезду с хлебОхМ зеленый свет…