Государственное Дитя

— Ай хэв ту си хиз экселенс, [6] — сказал Вася.

— Ху а ю? [7] — был задан ему вопрос.

— Ит из нот импотэнт. Джаст сэй зэт э мэн оф рашн президент вонтс ту си мистэ Орхан Туркул.

— А эм сори ит из импосыбл.

— Бат вай?

— Бикоз три ауэз эгоу хиз экселенс лефт фо Хелсинки. [8]

У Васи Злоткина даже в глазах позеленело от этих слов. «Это что же, со злостью подумал он, — все начинать по второму кругу?! Ну уж нет! Дома кошка поди ором орет на весь этаж, газеты не читаны за неделю!.. Пропади все пропадом: оставлю этому турку записку и был таков!»

6

Мне нужно видеть его превосходительство (англ.).

7

Кто вы такой? (англ.).

8

— Это неважно. Просто скажите, что человек русского президента хочет видеть господина Орхана Туркула.

— К сожалению, это невозможно.

— Но почему?

— Потому что три часа тому назад его превосходительство отбыл в Хельсинки (англ.).

Он достал из кармана куртки блокнот, добротную паркеровскую авторучку и начертал на листке еще с Москвы затверженные слова:

«Правительство Российской Федерации поручило компетентным органам похитить и передать суду одного зарвавшегося деятеля исламистского движения, который мутит воду на Северном Кавказе. Прошу ваше превосходительство пролоббировать соответствующее отношение к этой акции в правительственных кругах. Надеюсь, что первые лица Турецкой республики воспримут ее с пониманием.

С теплотой вспоминаю наши золотые денечки в МИСИ, Любу Зеленяк и комнату в Скатертном переулке».

Вася Злоткин сложил записку вчетверо, присовокупил к ней стодолларовую бумажку и передал человеку тайного советника, который, не глядя, сунул ее в карман.

На обратном пути он прикинул, не остановить ли такси у какого-нибудь заведения, чтобы выпить за окончание своей миссии стакан-другой, но так и не остановил, поскольку ему, как ни странно, совсем не хотелось пить.

В каюте его дожидался капитан-лейтенант Правдюк.

— Ну, что там в Стамбуле? — спросил он Васю.

Злоткин ответил:

— В Стамбуле ночь. 

— Да-да, ночь… черная ночь над миром, пока не работники, а политики правят бал. Однако полагаю, что это не навсегда, когда-нибудь народонаселение да поймет: надо только перестать кучковаться, чтобы политика села в лужу. Ведь политика начинается там, где трое, и нравственные устои уже поделились на три — «не убий», «не укради», все это работает на одну треть. Почему в этом случае действует не умножение, а деление — не скажу, не знаю, знаю только, что это так. На собственном опыте знаю, что даже два расчудесных человека, едва они соединятся в семью, уже способны на лжесвидетельство и мелкое воровство. А дальше пуще: маленький коллектив вроде школьного — сплошные склоки, большой — тут уже сложные интриги плетутся… ну и так далее, вплоть до строительства пирамид. То есть стадность человеческая — для политика самый хлеб, поскольку в стаде нравственных устоев остается ничтожно малая величина, и стадного человека ничего не стоит послать на войну рушить и убивать, а как ты пошлешь на войну самостоятельного человека, если сказано: «не убий»?! Отсюда лозунг текущего момента…

— Какой еще лозунг?! — с раздражением сказал Вася.

— Сейчас доложу: да здравствует индивидуализм, это универсальное средство от вшей и политиков, долой коллективизм, эту зловредную выдумку египетских фараонов!

Вася Злоткин продолжительно посмотрел Правдюку в глаза, чувствуя, как в нем поднимается злость от желудка к мозгу, но, понадеявшись остановить ее продвижение в районе маленького язычка, он добился только того, что вдруг весь как-то окаменел. Он окаменел, и тут опять на него нашло…

Над Москвою висела удушливая пелена, похожая на туман оливкового оттенка, висела так низко, что скрадывала город примерно по четвертые этажи и он казался прихлопнутым чьей-то гигантской дланью. Вразнобой звонили по церквям к ранней обедне: в Кремле ровно в восемь часов утра, но уже у Казанской Божьей Матери в пять минут девятого, а у Христа Спасителя ажно в четверть, и перезвон колоколов разносился над Первопрестольной глухо, недостоверно, как под водой. Василий Злоткин стоял у окна дворцовой светлицы и барабанил пальцами по стеклу.

Вошел неслышно генерал Конь с ежедневным докладом и дал о себе знать при помощи каблуков.

— Что нового на Москве? — не оборачиваясь, спросил его государь.

— Ничего особенного: народ хулиганит и недоволен. За то время, что вы изволили быть у Троицы, прошел слух, будто покойный государь Александр Петрович украл из казны миллион рублей, так порядочная толпа ворвалась в Кремль и выволокла из Архангельского собора царские останки, причем некоторые мочились непосредственно в саркофаг.

— Что еще?

— Еще установлено, что донос на бывшего дьяка Перламутрова, будто бы он сеет в народе сомнения насчет вашей национальной принадлежности, исходит от Пуговки-Шумского, который по-прежнему скрывается где-то в Замоскворечье.

— Точнее нельзя ли?

— Пока нельзя. Так что, может, напрасно мы Перламутрова-то повесили, может, он и ни при чем, а это гад Пуговка мутит воду…

— Странный тип этот самый Пуговка-Шумский, что-то я его не пойму.

— Ничего странного: жулик, передних зубов нет, злопыхатель и пишет лирические стихи. Есть мнение, что он исподволь готовит государственный переворот.

— Ну, это он умоется! Тут главная сила — народ, а народ меня обожает, может быть, даже боготворит.

— Так-то оно так, да только, по моим данным, зреет в массах частичное недовольство. Эстонцы вон безобразничают, давеча вытащили из трамвая жену одного повытчика из Приказа внутренних дел и среди бела дня насиловали ее чуть ли не целым взводом. Опять же цены на водку недемократические, вообще с подачи Пуговки-Шумского ходят в народе слухи. Это, говорят, не настоящее было Государственное Дитя, он чухонцами подосланный, чтобы окончательно вывести русский корень. Как же, говорят, он настоящий, если не опохмеляется по утрам…

— Ну не опохмеляюсь, ну и что, разве я виноват, что у меня организм, как у гиппопотама?!

— Ни сном ни духом! А все-таки, государь, надо завязывать с этим гнилым либерализмом, не то — беда!.. На галстуки, что ли, опять вето наложить, запретить держать на балконах скот, — одним словом, нужно показать этому народу, что мы имеем его в виду. Иначе он, народ то есть, почувствует слабину и устроит нам повторение великого Октября.

— Ничего, — сказал Лжеаркадий. — Бог не выдаст, свинья не съест.

И просчитался: впоследствии и Бог его выдал, и объела ему лицо приблудившаяся свинья.

Как только генерал Конь закончил доклад, на Иване Великом, точно подгадали, ударили в колокол, напустивший на столицу густой, дребезжащий звук, от которого у москвичей вырабатывалась слюна.

На завтраке присутствовали: сам Василий Злоткин, Мара Дубельт, Руслан Гирин и генерал Конь, — подавали же раков с зеленью, жульен из цыплят с грибами, бульон с фрикадельками, шашлык по-карски, а на сладкое вафельные трубочки с шоколадом. За завтраком разговаривали о том, что такое великая держава и какие именно показатели возвеличивают страну.