Государство и революции

Но если дорвались до власти одни политики, другим тоже хочется. А конкурировать они могли лишь в "углублении достижений революции", то есть в дальнейшем расшатывании и разрушении государства. И в результате этого соревнования возникли параллельные правительству структуры Советов, сложилась катастрофическая система двоевластия. Точнее — безвластия. Потому что действия одной ветви тут же парализовывались и усугублялись действиями другой — само Временное Правительство дало для этого конкурентам полные "права и свободы". И остановить деструктивные процессы стало уже невозможно, поскольку под боком у государственной власти сформировалась мощная оппозиционная сила, которая после сделанных губительных шагов подталкивала ее к следующим, в том же направлении. Да и о какой власти можно серьезно говорить, если за восемь месяцев сменилось четыре кабинета Временного Правительства? Одни демагоги приходили, "углубляли революцию" по-своему, но приводило это лишь к новым ухудшениям, и при очередном кризисе они уходили, уступая место другим демагогам, еще более некомпетентным и радикальным.

И разрушение тех самых внутренних устоев, которые определяли единство российской государственности, шло все более стремительными темпами, принимая лавинообразный характер. Символ «Царя» не пойми откуда выплывавшие и быстро меняющиеся фигуры новых министров никак не заменяли, да и не могли заменить. Этот символ фактически олицетворял власть и порядок, а они бестолковщину и хаос. О Боге либералы и демократы, конечно же, вообще не вспоминали, — даже те, кто сам верил — это было бы слишком «реакционно», да и церковь, как часть прежнего государства, признавалась «дискредитированной». А дальше пошло и интенсивное разрушение устоев «Отечества». Ну а как же иначе, если все революционные факторы целенаправленно или "не нарочно", били по самой "государственной психологии" русского человека? Скажем, та же массированная пропаганда и возведение в абсолют демократических свобод нацеливалась на приоритеты личных, эгоистичных и эгоцентричных ценностей: ты можешь, тебе разрешается, ты имеешь право. Ну а при сокрушении «государственного» и заполнении образующегося вакуума «индивидуальным» естественным итогом становилась анархия.

Да и как было сохранить прежние психологические устои «Отечества», если само Отечество с потерей вертикали власти и ее основных рычагов стало быстро разваливаться? Всплыли и национальные, и региональные проблемы больше усилиями местных политиков, чем местного населения. И Финляндия, и Украина, и Прибалтика, и Кавказ, и казаки, и Сибирь объявляли кто о суверенитете, кто об автономии. А центральное правительство и не могло, и не хотело реагировать на всю эту вакханалию должным образом. Во-первых, не имея средств воздействия, которые само из-под себя выбило, и во-вторых, не считая себя вправе уподобляться "царским сатрапам", поскольку такие явления вполне вписывались в провозглашенные «свободы». А коли так, то и понятие «Отечества» начало съеживаться до пределов своей губернии, своей деревни и своего двора. А до Рязани немец, небось, не дойдет — значит, и воевать зачем? И если в 1914 г. защита далеких и абстрактных братьев-славян представлялась своим, кровным делом, то к лету 1917 г. уже и соотечественники, гибнущие на фронте, становились «чужими» — ведь с индивидуальной точки зрения важнее было уцелеть самому, вернуться побыстрее в деревню и урвать земли.

Классический вопрос пропагандистов: "Вот тебе лично, зачем нужны эти проливы?" в прежней системе ценностей был бы вообще неуместен, так как проливы нужны были не солдату лично, а царю, то есть всему Отечеству. И нужны ради справедливого и богоугодного дела помощи тем же славянам и армянским христианам. А с заменой царя Временным Правительством принимался на веру уже и явный, но логичный абсурд, что проливы нужны персонально Милюкову или Рябушинскому ради больших барышей. Ну а формула "мир без аннексий и контрибуций", выдвинутая, кстати, не большевиками, а еще в апреле эсерами и социал-демократами, лишала войну и последнего, видимого смысла — ради чего ж тогда вообще кровь лить? И фронтовые части "самодемобилизовывались", а многотысячные массы запасных частей рисковать жизнью не желали и с оружием готовы были отстаивать свое право уцелеть в тылу. А забастовщики требовали повышения зарплаты, в несколько раз превосходящей прибыли их предприятий — кого волнуют такие мелочи, если каждый за себя?

Словом, к катастрофе приложили руку все. И политические силы, ослепленные борьбой за власть и сделавшие из нее самоцель, из чего и их установки на "углубление революции" приобретали самодовлеющий характер. И русская интеллигенция, эйфорически поддерживавшая эту свистопляску. И военные, слишком поздно взявшиеся за ум и за оружие, а в большинстве вообще не взявшиеся. И крестьяне с рабочими, очень быстро сумевшие переориентироваться в новых условиях на задачи личной выгоды. В XVII в., чтобы выйти из бедствий Смуты, перед избранием Михаила Романова, было назначено всенародное покаяние. Тем самым признавалось, что в этих бедствиях в большей или меньшей степени повинны все. Персонально, каждый. Так было и в 1917 г., но вот до покаяния дело не дошло…

К обвалу России не преминули приложить усилия и ее западные партнеры. К лету 1917 г. «демократизированная» русская армия была уже практически небоеспособной. Но в пассивной обороне она могла держать фронт еще долго, тем самым по возможности связывая и силы немцев. Об этом предупреждали союзников и российское командование, и Временное Правительство. Но никакие соображения не были приняты в расчет — западные «друзья» задумали общее наступление и настояли, чтобы в нем участвовали и русские армии. Что было равноценно тому же понуканию чужой кобылы, но уже совершенно загнанной и больной. Кстати, а сами, по своему обыкновению, задержались против собственных назначенных сроков, поскольку были "не готовы" — пусть сначала русские отвлекут врага на себя. И наступление стало роковым — Восточный фронт рухнул окончательно, дальше пошла уже его агония. А неудача и вызванное ею возмущение в стране углубили и усугубили общую катастрофу России.

Впрочем, спасение было еще возможно, но лишь путем немедленного и кардинального усиления центральной власти, то есть введения диктатуры. Да только ведь само это слово всегда было оскорбительным для любых демократов. Хотя если разобраться, такое отношение тоже целиком относится к области пропагандистских штампов. Даже вспомнив происхождение данного термина, мы увидим, что диктатура отнюдь не является антитезой демократии. В Римской республике она вводилась на вполне законных основаниях, и именно в моменты самых острых кризисов, когда консульская демократическая власть признавалась недостаточно сильным инструментом. Да и в современной цивилизации она нередко и весьма успешно играла аналогичную роль — можно привести примеры диктатуры Маннергейма в Финляндии, Пилсудского в Польше, де Голля во Франции, наконец и Пиночета в Чили (на которую понавешали куда больше собак, чем она того заслужила).

Да кстати, у русских демократов наглядный пример перед глазами был. Пример вполне «прогрессивной» и демократичной Франции, где в апреле-мае 1917 г. полыхнул революционный взрыв. Бунтовали войска, бросали фронт, несколько полков двинулись на Париж. Но Клемансо немедленно принял самые решительные и жесткие меры. Одним махом арестовал всех смутьянов, не считаясь даже с министерскими или депутатскими рангами, а взбунтовавшихся солдат без малейших колебаний усмирил военно-полевыми судами и расстрелами — зато страна была спасена. И французская общественность ничуть его за это не осудила. Но могла ли разбушевавшаяся демократия и демагогия революционной России вообще воспринять саму возможность сильной военной власти? Это значило пойти против собственных лозунгов, против собственной предшествующей деятельности. И что немаловажно — уступить саму власть кому-то другому, более подходящему для наведения порядка. И «диктатуру» сделали жупелом, красной тряпкой, которой пугали народ, и ярлыком, который навешивался политическим противникам. И вместо попыток укрепления государственных институтов и рычагов процесс направлялся в обратное русло, к концу своего существования российское «реформаторство» вообще захлебнулось собственными словесами, утонуло в речах и увязло в межпартийной грызне.

В общем, главным последствием Февральской революции можно считать не установление «демократии» и не свержение царя, а слом государственной власти как таковой. Дальнейшее существование страны обеспечивалось уже не властью, а инерцией прежней власти. Которая действовала еще восемь месяцев, постепенно затухая, оказывая все меньшее воздействие на население, и соответственно, получая все меньшую отдачу и поддержку. А к октябрю 1917 г. эта власть ослабела настолько, что с ней и совсем почти перестали считаться, поэтому и захватить ее без особого труда мог любой, кто захочет. Захотели, как известно, большевики.

4. Большевики и их база

Генерал А. И. Деникин впоследствии писал: "Когда повторяют на каждом шагу, что причиной развала послужили большевики, я протестую. Россию развалили другие, а большевики — лишь поганые черви, которые завелись в гнойниках ее организма".

Действительно, разваливали страну лично честные и искренние либералы, демократы и социалисты, фетишизирующие "завоевания революции" и утопающие во взаимных дрязгах в борьбе за власть. А большевики в это время действовали. Действовали они по трем главным направлениям — собственной организации, завоевания рейтинга в массах и создания своей силовой опоры.

Фактически, Ленину пришлось заново создавать свою партию. Во-первых, в эмиграции он отнюдь не был звездой первой величины, а являлся лишь одним из многих лидеров грызущихся между собой политических групп — ведь не только социал-демократия вообще, но и большевики в частности разделялись на целый ряд конкурирующих течений и направлений. Поэтому авторитет его был далеко еще не безграничен. Даже редакция «Правды» пропускала на свои страницы не все работы Ильича, а выдвинутые им по приезде в Россию "Апрельские тезисы" бюро ЦК отвергло подавляющим большинством, и в газету они хотя и попали, но лишь с пометкой, что это "личное мнение тов. Ленина". А во-вторых, многие из прежних сторонников, теоретиков-эмигрантов и легальных российских оппозиционеров, для новых глобальных задач оказались просто непригодными. Так что волей-неволей им теперь приходилось оттесняться на второй план или перетекать в меньшевистский лагерь, а на их места в окружении вождя выдвигались новые, более подходящие кандидатуры, а то и приходили "со стороны", как Троцкий и Дзержинский, прежде к большевикам себя не относившие.