Государство

в силу этого Платон отрицает историю, любое развитие, становление отождествляется им с катастрофой, со злом и несправедливостью. Это корневое противопоставление заставляет Платона всякий раз делать соответствующий выбор. Если мы говорим об идеальном государственном устроении, нам надо выбрать такое, в котором какие-либо изменения сведены к минимуму: никакой мобильности, никакой неопределенности, никакой истории. Понятно, что греческий полис этому идеалу не соответствовал. Ему соответствовали скорее древние, архаические общества Крита и Спарты. Вот и совершает философ Платон свое регрессивное движение – от логоса к мифу (заметим: во имя, казалось бы, самого же логоса!), от полиса к единовластию благого царя. Потомок великого Кодра, последнего из царей, Платон убежден, что власть должна быть, как говорят сегодняшние бессознательные платоники, сильной и неделимой, опять же как завершенная геометрическая фигура.

Именно этот платоновский выбор привел его актора к зачарованности тиранией, как мне бы хотелось это назвать. Мне можно и нужно, конечно, возразить: необходимо различать царя и тирана, ведь различает же их сам Платон, причем как – царя он полагает наилучшим правителем и человеком, тирана же наихудшим: «Однако всякому ясно, что нет более жалкого государства, чем управляемое тиранически, и более благополучного, чем то, в котором правят цари» (576е). [15] Восьмая и девятая книги «Государства» так проходятся по тирании, что на ней и места живого не остается (дотошный Платон даже высчитывает, во сколько раз жизнь тирана хуже, чем жизнь царя, – в семьсот двадцать девять!.. только не спрашивайте, как он это высчитывает). И всё же я полагаю, что живое место остается, и еще как, – даже за видимостью этой понятной и человечной платоновской неприязни.

15

Возможна очередная путаница: в приведенной цитате «царь» стоит во множественном числе, хотя несколькими строками ранее речь идет именно об одном царе. Цари – это философы-правители или должен быть только один философ-правитель, царь (сам Платон, как полагает Поппер)? «Государство» не оставляет на этот счет однозначного ответа; ближе к однозначности «Законы», но и здесь смуту вносит неожиданно появляющийся высший и тайный совет. Подробнее об этом: Хаустов Д. Политика Платона: Тирания // Платон. Политик. Законы. М.: РИПОЛ классик, 2018. Несмотря на внутренне присущие платоновским текстам споры о количестве носителей власти, можно предположить, что при очевидном ценностном монизме философии Платона одно всегда будет лучше многого и правление философа лучше, чем правление философов. Что до общего места относительно «Законов», по которому править-де должны именно законы, то стоит напомнить следующее: законы, и это Платон подчеркивает, изобретают, поддерживают и меняют люди, а значит, они, эти люди, и правят посредством законов.

Пускай тиран для Платона вроде бы негодяй и подлец, однако мнимое различение царя и тирана, лучшего и худшего фактически не работает. Структурно, по функции в едином и справедливом государственном организме, оба они занимают идентичное положение: царь и тиран представляют собой единовластных правителей, исключительно за которыми остается высшая в государстве деятельность – определение справедливого и несправедливого. Далее предполагается, что в этом определении они и разнятся: царь, вероятно, проведет его в согласии с логосом, тиран – в согласии со страстями. Но кто же поймет это и помешает ему, если у всех остальных лишь одна добродетель – подчиняться законной власти? Даже если тиран, выдававший себя за царя, вытеснит разум страстями, в силу неподвижности и строгой пропорциональности государственного организма с ним всё равно ничего нельзя будет сделать, ведь справедливость – это система заданных мест, которая вне обсуждений, дискуссий и спора. Получается, что тиран в силу функции неоспорим, как и царь, и на это Платон прямо указывает в диалоге «Политик» (293е; речь в этом месте идет о том, что подчиненные должны подчиняться, что бы ни делал правитель, ведь у них всё равно нет возможности оценить его действия правильно). У подчиненных просто нет ни ресурсов, ни компетенции оценить то или иное решение власти как правильное или неправильное, для них все эти решения в конце концов правильные по необходимости, ведь сами эти подчиненные лишены логоса. Из этого следует, что царь и тиран для подвластных неразличимы. А если добавить сюда историческую динамику, которая так пугает Платона, и вообразить, что добрый царь вполне в состоянии спустя месяцы или годы превратиться в злого тирана, это изначальное неразличение, скорее всего, окажется для идеального государства фатальным [16] .

16

Поппер указывает на затруднение в выборе действительно добродетельного правителя как на одно из решающих: «Акцент Платон ставит на личности, а не на институтах, и самой настоятельной проблемой оказывается для него проблема выбора естественных лидеров и обучения их руководству». Там же. С. 166. И далее, комментируя эту мысль, Поппер замечает, что сам Платон осуществлял этот выбор крайне плохо: даже помимо историй с тиранами Дионисием Старшим и Младшим, многие в окружении Платона, включая сюда его учеников, становились тиранами. Там же. С. 177–178.

Платон различает царя и тирана лишь на словах, не на деле – то есть не в логосе, тем самым оказываясь совсем не на уровне своей философии и своих требований к философу (который, напомним, не только ненавидит ложь, но и должен по истине различать то, что по мнению кажется слитным). Его органическое недоверие к народу и боязнь исторических перемен сделали его слепым к слабому месту его теории, в котором попросту нет механизма, нет инстанции для различения лучшего – царя – и худшего – тирана (т. е. мы можем их различить, философствуя на досуге о лучшем государственном устроении; но как только дело доходит до дела и нам – здесь и сейчас, в нашей истории – предстоит отличить тираническое правление от царского, Платон нас лишает какого бы то ни было инструмента для этого; таким образом, изнутри государства различия между царем и тираном мы не видим – нам и не надо, мы просто рабы чужой воли). И если продолжить любимую платоновскую аналогию между большим и малым организмом, то из неразличения в людях получается неразличение в государствах: самое лучшее государство может у нас оказаться самым худшим, и никто в нем не сможет этому ничего противопоставить.

Выходит, задача не выполнена: собравшись, чтобы найти наилучшее государственное устроение, т. е. отличить наилучшее от более худшего и самого худшего, участники диалога, одурманенные социальными фобиями своего автора-кукловода, пришли к невозможности отличить одно от другого, к тому же с щепоткой лжи – ведь эта невозможность с радостью выдается за найденный и готовый ответ. Согласившись обманывать других, Платон в итоге обманул себя сам. Поэтому приходится согласиться с Карлом Поппером: вряд ли Платон был плохим человеком, но там, где он отказывался от строгой мысли в угоду своим социальным пристрастиям, он становился как минимум плохим мыслителем. Делая ставку на мудрого царя, он получает в итоге отвратительного тирана: «Каким памятником человеческому ничтожеству является идея правителя-философа! Какой контраст она составляет с простотой и человечностью Сократа, предостерегавшего политика против опасности ослепления собственной властью, совершенством и мудростью и пытавшегося научить его самому важному, а именно тому, что все мы – хрупкие люди. Какое падение – от сократовского мира иронии, разума и частности к платоновскому царству вождей, магическими силами возвышаемых над обычными людьми, хотя и не настолько высоко, чтобы уберечь их от использования лжи или от постыдной сделки шамана – в обмен на власть над своими товарищами поведать им магические рецепты приумножения скота» [17] .

17

Там же. С. 198.

В итоге история отомстила своему ненавистнику – худшие тоталитарные режимы обязательно повторяли структуру органически-геометрического, полицейского и платонического идеала, пятная Платона и выставляя его своим соучастником. В каком-то смысле это несправедливо. Но что такое справедливость? Платон на этот вопрос не ответил.

2018

Платон Государство Сократ, Главкон, Полемарх, Фрасимах, Адимант, Кефал

Книга первая

[С о к р а т]. Вчера я ходил в Пирей вместе с Главконом, сыном Аристона, помолиться богине, а кроме того, мне хотелось посмотреть, каким образом справят там ее праздник, ведь делается это теперь впервые. Прекрасно было, по-моему, торжественное шествие местных жителей, однако не менее удачным оказалось и шествие фракийцев [18] . Мы помолились, насмотрелись и пошли обратно в город.

Увидев издали, что мы отправились домой, Полемарх, сын Кефала, велел своему слуге догнать нас и попросить, чтобы мы его подождали. Слуга, тронув меня сзади за плащ, сказал:

18

Имеется в виду шествие на празднестве богини Артемиды-Бендиды. Бендида – фракийская богиня, отождествлявшаяся с греч. Артемидой. В Пирее были святилища этой богини (Хеn, Hell. II 4, 11).

– Полемарх просит вас подождать его.

Я обернулся и спросил, где же он.

– А вон он идет сюда, вы уж, пожалуйста, подождите.

– Пожалуйста, мы подождем, – сказал Главкон.

Немного погодя подошел и Полемарх, а с ним Адимант, брат Главкона, и Никерат, сын Никия, и еще кое-кто, вероятно, с торжественного шествия. Полемарх сказал:

– Мне кажется, Сократ, вы спешите вернуться в город.

– Твое предположение не лишено истины, – сказал я.

– А разве ты не видишь, сколько нас здесь?

– Как же не видеть!

– Так вам придется либо одолеть всех нас, либо остаться здесь.

– А разве нет еще и такого выхода: убедить вас, что надо нас отпустить?

– Как же можно убедить тех, кто и слушать-то не станет? – Никак, – сказал Главкон.

– Вот вы и считайте, что мы вас не станем слушать. Адимант добавил:

– Неужели вы не знаете, что под вечер будет конный пробег с факелами [19] в честь богини?

– Конный? – спросил я. – Это нечто новое. Будут передавать из рук в руки факелы при конных ристаниях? Так я тебя понял?

19

Конский пробег с факелами обычно посвящался Прометею и Афине как богам, связанным с огнем, ремеслами и науками.

– Да, так, – сказал Полемарх, – и вдобавок будут справляться ночные торжества, а их стоит посмотреть. После ужина мы пойдем смотреть празднество, и здесь можно будет встретить много молодых людей и побеседовать с ними. Пожалуйста, останьтесь, не раздумывайте. Главкон отвечал:

– Видно, приходится остаться.

– Раз уж ты согласен, – сказал я, – то мы так и поступим.

Мы пошли к Полемарху в его дом и застали там Лисия и Евтидема, его братьев, а также халкедонца Фрасимаха, пэанийца Хармантида и Клитофонта, сына Аристонима. Дома был и отец Полемарха Кефал – он мне показался очень постаревшим: прошло ведь немало времени с тех пор, как я его видел. Он сидел на подушке в кресле, с венком на голове [20] , так как только что совершал жертвоприношение во внутреннем дворике дома. Мы уселись возле него – там кругом были разные кресла.

20

Приносящие жертву надевали на голову венок.

Чуть только Кефал меня увидел, он приветствовал меня такими словами:

– Ты, Сократ, не частый гость у нас в Пирее. Это напрасно. Будь я еще в силах с прежней легкостью выбираться в город, тебе совсем не понадобилось бы ходить сюда – мы бы сами посещали тебя там; но теперь ты должен почаще бывать здесь: уверяю тебя, что насколько во мне угасли всякие удовольствия, связанные с телом, настолько же возросла потребность в беседах и удовольствии от них.

Не уклоняйся же от общения с этими молодыми людьми и посещай нас, мы ведь с тобой друзья и близкие знакомые.