Государыня

— Где мамка Анна?

— Да что же ты молчишь, тать? Где наша матушка, крикнула и Палаша и схватила монаха за мантию. Монах погладил Палашу по руке и всё тем же мягким голосом пропел:

— Много злых людей на свете, они и столкнули твою матушку с моста. Да ты не горюй, не горюй, молодочка. Возница её и спасёт. Он следом в реку прыгнул. Спасёт, спасёт, молодочка. — И монах отвёл от себя руку Палаши.

А кони мчались, тапкану подбрасывало, швыряло в стороны, грозовые раскаты и ливень обрушились на неё. Началось небесное столпотворение. Княжна Елена поняла, что их захватили тати, что ей и Палаше грозит опасность, что злочинцы так просто их не отпустят. То- то её томило предчувствие перед спуском к реке! Однако на сей раз, вместо того чтобы поддаться паническому страху, Елена вошла во гнев, схватила монаха–паука за мантию и, с силой потянув, властно приказала:

— Останови тапкану и сам вываливайся вон со своим поганцем!

Она толкнула «монаха» к дверце.

— Голубушка, сие не в моей власти. Я только смиренный раб и слуга Божий, — ответил Певун и сел опять рядом с Еленой.

— Нет, ты остановишь колесницу, поганец! Остановишь!

И Елена ещё сильнее толкнула Певуна.

Тут дала себя знать Палаша. Бог не обидел её силой и ловкостью. Таких уж подбирал в услужение к своим детям Иван Васильевич.

— И–и, матушка, сей миг они остановятся! — крикнула Палаша, кошкой метнулась в передок тапканы, просунула руку в оконце и, схватив возницу за шиворот, потянула его к оконцу, пытаясь другой рукой вырвать у него вожжи. — Остановись, заморыш!

Кони начали сдерживать бег.

Но на этом сопротивление Елены и Палаши закончилось. Второй «монах», что сидел напротив Елены, длинной рукой схватил Палашу за плечо и, словно пушинку, бросил рядом с собой на сиденье. Он вмиг накинул на руку Палаши петлю из сыромятного ремня, ухватил другую руку и стянул их узлом, так же быстро связал ей ноги и пнул, что-то промычав. Певун же сказал Елене:

— И ты, государыня, смири гордыню. Худа тебе никто не желает, и сама не ищи. Мы же спасаем тебя от великой беды.

Он погладил руку Елены, всё ещё державшей его за мантию, и она под давлением неведомой ей силы отпустила одёжку.

Тапкана продолжала стремительно катиться, дождь хлестал, молнии сверкали, раскаты грома заполонили всю небесную твердь. Елена склонилась к Палаше и принялась развязывать ей руки и ноги. Но Елене это не удалось, и она попросила Певуна:

— Освободи её от пут.

— А ты, государыня, скажи ей, чтобы не буянила, а то ненароком и рот замкнём на замок, пообещал Певун.

— Не будет буянить, — ответила Елена. Она уже поняла, что их сопротивление напрасно и ни к чему хорошему не приведёт. Оставалось лишь уповать на счастливый случай и на Бога. — Снимай же путы.

Певун развязал Палаше руки, ноги и предупредил:

— Сиди смирно, раба Божия. Тебе же во благо.

За тапкану начали цепляться ветки деревьев, колеса бились о корни. Елена догадалась, что они въехали в лес. Кони прекратили скачку, но шли резво. Тьма в тапкане стала непроницаемой. Тати спрятали лица под капюшонами, и Елене показалось, что она и Палаша в тапкане одни. Долгое время они сидели молча, прижавшись друг к другу. Но вот Палаша нарушила молчание,

тихо спросила:

— Матушка–княжна, кто эти люди, куда они нас везут?

— Если бы я знала! — ответила Елена.

Но ей и самой хотелось найти ответы на эти вопросы. Отличаясь незаурядным умом и будучи хорошо образованной, Елена попыталась дойти до причины её похищения. Она, по мнению княжны, крылась где-то близко. Стоило ей догадаться, кто устроил поджоги в Москве, как стало бы ясно, что за нею охотились тати из той же ватаги. Елена помнила прежние два пожара на Москве. А из разговоров о них она узнала, что взрослые в обоих случаях обвиняли в поджогах ордынцев и в каждом случае говорили, что татары Большой орды мстили за поражения в сечах. Рассказывала боярыня-мамка Анна, что в восьмидесятом году, как только Москва сгорела, так хан Ахмат и двинул на Русь свою стотысячную орду.

— Думал, окаянный, что русичи стольный град из пепла поднимают и воевать некому, — говорила Аннушка по–сказочному. — Ан нет, пришло от Всевышнего видение государю Ивану Васильевичу о нашествии татар. И собрался царь–батюшка скоренько, да повёл за собой рать несметную. В пути прилетели к нему богатыри Аника–воин да Михаил–архангел, архистратиг. И сказали они: «Иди смело на ворога поганого и не оглядывайся, а мы тебе поможем». Так и было. На реке Оке, на реке Угре встретил царь Иван Васильевич басурман и погнал их вспять. А было у Ивана Васильевича ратников в два раза меньше, чем у хана Ахмата.

Вспомнив мамку, Елена зашлась болью: «И она, поди, басурманской рукой сброшена в воду». Но тут же у неё отлегло от сердца. Знала Елена, что Анна умеет плавать, тому и её учила.

Думы привели её к неутешительному выводу: пленили её ордынцы. Их в последнее время в Москве — тайных и явных — тьма. Смущало княжну лишь то, что один из «монахов», коего она прозвала Певуном, уж так славно русской речью щеголял. И не верилось, что такой добрый человек из россиян мог служить ордынским ханам. «Ой, тёмная головушка, тут что-то не так, — упрекнула себя Елена. — Вон сидит в углу, молитву воркует, как голубок. Да чей же он тогда, сей певун? — с досадой спросила себя Елена. — Стародубским, черниговским князьям служит? Или в Польше и Литве его господа? Может, на заход солнца и катим? — терзала себя вопросами Елена и молила: — Боже, покажи хоть одну звёздочку на небе, укажи путь!»

А дождь всё лил и лил. И молнии сверкали, и гром гремел–перекатывался над лесом. «Поди, и пожар в Москве сник, силой Ильи–пророка подавленный. И чего это матушку угораздило податься в бега? Никак батюшка её не образумит. Отсиделись бы в Кремле, и не было бы порухи», размышляла княжна.

Той порой серые в яблоках кони вынесли тапкану на луговой простор и вновь полетели, как птицы. Любила Орлика и Сокола Елена, знала их силу. Куда-то теперь уносят они свою добрую хозяйку, которая без ломтя хлеба к ним не приходила! Как выехали из леса на луга, княжна увидела, что наступил рассвет. Но небо было ещё в низких тучах, и грозовой дождь сменился на обложной. Елене стало досадно, что она и по солнцу не узнает, в какую сторону от Москвы её везут.

«Монахи» по–прежнему сидели со спрятанными лицами. Казалось, что они спят. Да так, пожалуй, и было, потому как один из них сопел. Он был рослый, широкоплечий, под чёрной мантией угадывалась его богатырская стать. Он вытянул ноги до ног Палаши и словно стерёг их. Певун дышал ровно, может, и не спал, затаился. И Елена тронула его за плечо, спросила:

— Эй, Певун, ты бы поведал, куда нас везёте? Да знаешь ли, ордынский тать, кого ты умыкнул?

«Монах» пошевелился, на миг откинул капюшон, глянул на Елену голубыми глазами и вновь спрятался.

— Ведомо мне, голубушка, кто ты, — ответил он. — А куда везём, сама скоро узнаешь. Потому успокойся, молитву сотвори во спасение от напастей — на душе посветлеет.

— Нет, тебе неведомо, кто я, упорствовала Елена.

— Так скажи. Тебе же во благо. Мы люди милосердные, боль ближнего понимаем, ежели о ком-то страдает, — пропел Певун.

— Вот как повернёшь коней вспять да прикатишь на подворье близ Параскевы Пятницы, так и награду получишь. Мой батюшка богатый торговый человек и не пожалеет на выкуп ни серебра, ни золота, ни мехов ценных.