Баллада о солдате Хаиме-Лейбе

Жили-были в Яворицах Хаим-Лейб и Лея-Двойра. Оба молоды, красивы, и как водится — бедны. Не смогли устроить свадьбу накануне Симхэс-Тойра, Отложить ее решили на полгода — до весны. Почему — никто не знает, — но понадобилось Богу, Чтоб ушел зимою Хаим на турецкую войну… Постаревший, похудевший, он пришел к ее порогу В бескозырке и шинели — лишь в десятую весну. И сказал он: «Я вернулся», — протянул невесте руки, И качнуло Лею-Двойру будто огненной волной. Показалась горькой встреча после долгой той разлуки, Но они сыграли свадьбу, стали мужем и женой. Год прошел, и вот однажды он с работы воротился, Подошел к окну и молча обратил лицо к луне. О заботах и печалях говорить не торопился — Лишь когда пробило полночь, Хаим-Лейб сказал жене: «Я в Болгарии далекой быть солдатом научился. И ружье казалось легким для привычных к бою рук, И на Шипке, и под Плевной я в сраженьях отличился, Но меня однажды метко подстрелил башибузук, И увидел я внезапно: надо мною мэлэхмувэс, Ангел смерти, Черный ангел распростер свои крыла, И мою нагую душу охватил безумный ужас — Но неведомая сила ту погибель отвела… И сочли меня убитым. Было то в ночном дозоре. И земле решили тело, как положено, предать. Но очнувшись, я увидел, что с тревогою во взоре Надо мной склонилась дева, красоты — не описать… Было странным то жилище, и сверкали златом стены. И красавицу спросил я: „Кто же мне благоволит? Кто избавил — то ль от смерти, то ль от тягостного плена?“ „Я, — она сказала просто. — А зовут меня — Лилит“. Я, услышав, ужаснулся, а она сказала: „Милый, Я спасла тебя, и значит, ты отныне — только мой. Видишь след на перевале? Это — тень твоей могилы. Жив останешься, покуда буду я твоей женой!“ И тотчас же — то ли черти, то ли призраки толпою! Дикой музыкой взорвалось это страшное жилье. Ашмодей нам был раввином, мы стояли под хупою, Ангел Смерти пил со мною — пил во здравие мое… Жил я с нею, как с женою, но тоска меня терзала По невесте и по дому… И надумал я бежать. Дьяволица догадалась и однажды мне сказала: „Отпущу тебя, но знай же — ты обязан это знать: Ты мечтаешь Лею-Двойру объявить своей женою… Не держу тебя, но все же возвращайся поскорей. Мы с тобой делили ложе, десять лет ты жил со мною. Больше года ты не сможешь жить, как прежде, средь людей…“» И сказал он: «На рассвете от тебя уйду навеки. Так прощай же…» И застыла Лея-Двойра, чуть дыша… И тотчас открылась рана, и тотчас сомкнулись веки. И в небесную обитель унеслась его душа… …Прозвучал над телом кадиш, и притихла вся округа, И закат сверкал, как будто чистым золотом залит. Две вдовы стояли рядом, но не видели друг друга Горемыка Лея-Двойра и надменная Лилит.

Баллада о сапожнике Герше

Герш-сапожник летней ночью, После трех стаканов водки, Шел походкой прихотливой Из корчмы домой. Шел он улицей пустою, Мимо старой синагоги, Где молитвы не звучали Целых триста лет. Словно холодом дохнуло От камней, поросших мохом, Показалось Гершу, будто Огонек мигнул. И тотчас остановившись, Он прильнул к стене разбитой, И всмотрелся осторожно В синий полумрак Он увидел восемь старцев В окровавленных одеждах, А на камне свиток Торы, А над ним — свечу. А над Торою склонился Старый ребе Элиягу Гайдамаками убитый Триста лет назад. Хмель развеялся мгновенно. Отшатнулся Герш-сапожник И хотел бежать, да ноги Приросли к земле! И взглянул покойный ребе На испуганного Герша, И промолвил: «Наконец-то Есть у нас миньян». Протянул он Гершу руки, А в руках зияли раны От гвоздей, что были вбиты Триста лет назад: Был раввин упорен в вере, И за это гайдамаки Пригвоздили Элиягу Мертвого к стене! И сказал раввин печально: «Не могли мы помолиться, нас ведь было только девять — это не миньян. Потому-то и не слышал Нас небесный Вседержитель, И выходит, ты, сапожник, Вовремя пришел». И молился Герш-бедняга В синагоге с мертвецами, А как утро засветилось — Стал одним из них. И нашли его соседки — Шифра-знахарка и Двойра, И вдову его позвали, И сказали ей: «У покойников в миньяне Герш находится отныне, Чтоб могли они молиться За живых — за нас». И вдове они велели Вылить воду из кадушки, Потому что ангел смерти В ней омыл свой нож. …С той поры промчались годы. Нет евреев в Яворицах. Стерлась память, и окончен Наш рассказ о них. Но безлунными ночами У развалин синагоги Кто-то молится беззвучно За живых — за нас.

Баллада о Коэне Сендере и вдове Рейзел

Это было на западе Польши В незапамятные времена. Шесть веков — или, может быть, больше, Пронеслись — за волною волна… То ли ветер шумит перелеском, То ли шепчет чуть слышно трава: Жили-были в местечке еврейском Сендер-коэн и Рейзел-вдова. И однажды узнала округа, Повторяли не раз и не два, Будто бы полюбили друг друга Сендер-коэн и Рейзел-вдова. Их любовь не могла оборваться И исчезнуть, начавшись едва. И решили они обвенчаться — Сендер-коэн и Рейзел-вдова. Прихотливо сплетая узоры, Шли недобрые сплетни о них. Пересуды, смешки, разговоры — И к раввину явился жених: «Рабби Ицхак, решил я жениться, И невеста скромна и тиха. Полюбил я вдову, не девицу! Чем же эта невеста плоха?!» Рабби холоден был и спокоен. Он ответил, таллит теребя: «Ты — потомок священников, коэн, И запретна вдова для тебя! Откажись от безумного плана, Не пытайся нарушить закон. Каждый грех — для Создателя рана, Покарает ослушника Он!» И промолвил в ответ Сендер-коэн: «Что я слышу?! Ужели не сон? Значит, мир твой бездушно устроен И бездушен твой старый закон! Наказание, адская мука? Так нелепы угрозы твои! Нету кары страшней, чем разлука, Нет награды, желанней любви! Коль закрыта для нас синагога, Коли ты завершил разговор, У меня есть иная дорога — Мы пойдем в христианский собор!» …Шли к собору при полном молчаньи. Город будто от страха застыл. Перед самым началом венчанья Им дорогу раввин преградил. Лик его был печален и темен. Он сказал: «Повторяю, скорбя: Ты — потомок священников, коэн, И запретна она для тебя!» Только взгляда он был удостоен. Им казались пустыми слова. Не послушал его Сендер-коэн Не послушала Рейзел-вдова. И тогда прогремели раскаты, Был нарушен небесный покой. В ожидании страшной расплаты Души полнились смертной тоской, И взметнулось подземное пламя, И в колодце вскипела вода, И разверзлась земля под ногами, И сошлась, не оставив следа!.. …Не воротятся аисты в гнезда У давно обмелевшей реки. И остались свидетели — звезды, Безучастны и так далеки. Пролетели века незаметно, Не растет за оградой трава. Здесь когда-то исчезли бесследно Сендер-коэн и Рейзел-вдова. Наказание или награда? Ведь разлуки не дал им Господь: В небесах или в сумраке ада Стали двое — единая плоть?.. И танцуют беззвучно пылинки В серебристом сияньи луны. …А у Рейзел глаза словно льдинки — Так прозрачны и холодны…

Баллада о повитухе Шифре

Шифра-знахарка однажды на крыльце своем сидела. Вел старательно кузнечик песню звонкую в саду. За деревья село солнце, и уже слегка стемнело. Вдруг подъехала коляска на резиновом ходу. Из коляски вышел некто в лакированных штиблетах, В черной шляпе и перчатках, долгополом сюртуке, Золотые украшенья на припущенных манжетах, Белозубый, темнолицый, с тростью щегольской в руке. Он сказал небрежным тоном: «У меня жена рожает». И добавил, тростью легкой ветви вишен теребя: «И в Лубнах, и в Яворицах о твоем искусстве знают — Нет в округе повитухи, знаменитее тебя». Собрала она в котомку чабреца и чистотела, Полотняные салфетки, подорожник, лебеду, Воска желтого немного — с незнакомцем рядом села В золоченую коляску на резиновом ходу. Полетели кони резво, будто сказочные птицы. Между тем совсем стемнело, звезды первые зажглись. В синем сумраке тревожном растворились Яворицы, И молчал надменный спутник, только кони вдаль неслись. Натянул поводья кучер, звонко щелкнула подкова, Тишина казалась жаркой, и вокруг сгустилась тьма. Усмехнулся незнакомец, не сказав худого слова. Шифра вышла, испугалась: где знакомые дома? И сказал ей незнакомец: «Не пугайся, повитуха, Мы идем к моей супруге, соберись, шагай смелей. Примешь роды — и уедешь…» И добавил — страшно, глухо: «А зовусь я Ашмодеем, повелителем чертей». И сказал недавний спутник бедной Шифре со злорадством, И из глаз его бездонных на нее взглянула ночь: «Будет сын — уйдешь с почетом, без урона и с богатством. Но убью тебя, старуха, если вдруг родится дочь!» Лик его преобразился, голос был подобен грому У нее дрожали руки и кружилась голова. И пошел он по тропинке, к мрачному большому дому, Поплелась за ним старуха, не жива и не мертва. Принимала Шифра роды, он стоял у изголовья. Посмотрела на младенца, поняла — обречена. Как тут скажешь Ашмодею, без ущерба для здоровья, Что чертовку — не чертенка родила его жена! Не услышал Бог молитвы, и тогда она сказала: «Ну-ка, выйди, повелитель, чтоб не сглазить молодца!» А сама скорей в ладонях воск старательно размяла, И чертовочку снабдила имитацией конца… Позвала она папашу и младенца показала. И остался черт доволен, отвела она беду. Ашмодей вручил ей денег, и домой ее умчала Золоченая коляска на резиновом ходу. Через год, на том же месте Шифра-знахарка сидела. Появился вдруг посланник повелителя чертей. Он воскликнул: «Повитуха, повитуха, как ты смела?! Ах, представить ты не можешь, как разгневан Ашмодей! Но сказать велел тебе он, что на первый раз прощает. И преследовать не будет, и семью свою любя, Он велел тебя доставить — вновь его жена рожает, А в округе повитухи нет искуснее тебя!»

Баллада о рабби Беште и разбойнике Довбуше

Неба, неба синий атлас, в серых облаках-заплатах, Прячет от людского взора горный перевал… Жил да был Олекса Довбуш, он разбойничал в Карпатах — Отнимал он у богатых, бедным раздавал. Жил в Карпатах реб Исроэль, рабби Бешт — мудрец известный. И пришел к нему разбойник, раненый, без сил. Рабби Бешт отвел погоню, и молитвою чудесной Раны вылечил, водою горной напоил. И сказал ему Олекса: «Заживает быстро рана, Я уеду нынче утром,» — а раввин в ответ: «Видел как-то в Коломые друга твоего Ивана Знай же, что измена ходит за тобою вслед». Хмурым стал Олекса Довбуш, на лицо ложились блики, Почему-то охватила легиня журба. И промолвил реб Исроэль — рабби Бешт, мудрец великий: «Ходит друг твой мимо церкви и не крестит лба.» И сказал раввину Довбуш: «Я тебя не понимаю, Ты ж не веришь в Иисуса, в нашего Христа! Он не крестится — так что же? Я его с юнацтва знаю Верен мне Иван, и совесть у него чиста!» Но ответил реб Исроэль: «Не пуста моя тревога, Не напрасно я печалюсь о твоей судьбе. Он не крестится на церковь, своего не любит Бога, Так с чего ж ему, Олекса, верным быть тебе?» …Вместе с другом ехал Довбуш, засмотрелся он на птицу, А Иван отстал немного, и на бережку В первый раз перекрестился, зарядил свою рушницу И послал лихую пулю в спину ватажку. И сказал он: «Надоело с небораками брататься, Ночевать — то в чистом поле, то в седых горах. Надоело брать богатство, да тотчас его лишаться, И гулять в дрянном каптае, старых чоботах! Мне отсыплет пан дукатов, буду я теперь заможным, А тебя схоронят птицы, прямо у реки. Уходил ты от гайдуков, хитрым был и осторожным — А загинув, неборако, от моей руки!» И лежал в лесу Олекса, и пуста была дорога, Слышал он слова раввина, будто наяву: «Он не крестится на церковь, своего не любит Бога…» Кровь горячая стекала в желтую траву.

Баллада о возвращении

Ехали казаки по ночному шляху, Догоняли курень, запорожский стан. И сказал Тарасу, заломив папаху, Друг его и давний побратим Степан: «Притомились кони, заночуем, друже. Видишь, будто звезды, светят огоньки? Может, это шинок, далеко не дуже, Прямо за пригорком, прямо у реки». Старая шинкарка налила горилки, Накормила хлопцев, уложила спать. Вдруг Степан услышал пение сопилки — Песенку, что в детстве пела ему мать. Он тотчас проснулся, видит — держат свечи Над его постелью девять стариков. И промолвил первый: «Слушай, человече, Я тебе открою — кто же ты таков. Был рожден евреем, да пришли казаки, Всех поубивали, все дотла сожгли. А тебя крестили кляты гайдамаки, Бросили в повозку, в курень увезли. Рабби Элиягу я когда-то звался. Здешним был раввином — да в недобрый час. Ждал, что ты вернешься, и теперь дождался. Будешь ты отныне тоже среди нас». И еще промолвил рабби Элиягу, И Степан увидел свет его очей: «Пил ты не горилку, не вино, не брагу, Слезы пил, козаче, — слезы горячей! А за побратима ты, казак, не бойся. Мы его не звали за небесный лед. За судьбу Тараса ты не беспокойся: Он рожден казаком, и к живым уйдет. Он уйдет отсюда, мы его не тронем. А тебе отныне с нами тут лежать. Мы споем не кадиш, мы тебе напомним Песню, что когда-то пела тебе мать». А Тарас наутро пробудился рано. Кликнул побратима — тишина в ответ. Видит: шинка нету, нету и Степана Только с неба льется серебристый свет, Да сердитый ветер по деревьям свищет, Оглядел козаче неприютный край: Он сидит на камне посреди кладбища. Ветер не стихает да вороний грай… И откуда взялись у Тараса силы? А из-за пригорка конь гнедой бежит. А вокруг казака старые могилы — На одной папаха черная лежит…